В машине сизо от табачного дыма; лицо бригаденфюрера словно опутано паутиной; мешки под глазами и бескровные губы свидетельствуют, что, несмотря на все самообладание, ночь далась ему нелегко.

— Как Цоллер? — спрашиваю я. — Стряхнули с хвоста?

— В Потсдаме, — говорит Варбург и глубоко затягивается сигаретой. — Как, по-вашему, он изрядный мерзавец? Сможем мы с ним столковаться?

— На джентльмена он не похож… Давайте забудем о нем, до вечера хотя бы. Лучше скажите, почему вы окопались в Бернбурге? Дела, опала или отпуск?

— По сугубо личным причинам. Вас они не касаются, Одиссей.

Варбург передергивает плечами и отворачивается к окну. Берлин, серый и сумрачный, бежит мимо нас; дома, дома, дворы, скверы, опять дома. Чужой город, враждебный и настороженный, встречает Одиссея, и боль одиночества заставляет его закрыть глаза.

10

Магда, всхлипывая, припадает к моему плечу.

— Такое несчастье, Франци!

— Когда это стряслось?

— Сегодня ночью… Я и не знаю, как выдержала… Посмотри…

— Кто приходил, Магда? Солдаты, штатские, гестапо? Ради бога, не плачьте и постарайтесь вспомнить.

— Господин капитан…

— Это я уже слышал.

Магда достает из передника мужской платок, вытирает глаза и трубно сморкается. Складывает платок по линиям, заглаженным утюгом. Бурные события ночи не лишили ее аккуратности. Так что же все-таки произошло? В водопаде слов, перемешанных с рыданиями, смысла не наберется и на тонкую струйку — вроде той, что течет из засорившегося крана; я с трудом отделяю от обильных вод три капли: капитан — арест — обыск. Кто арестовал капитана Бахмана и почему? Кем был произведен обыск? Что нашли?..

Я чуть не силой усаживаю Магду на табурет; сажусь и сам; беру ее руку в свою. Кухня — при открытой двери — отличный наблюдательный пункт. Из него видны коридор, прихожая и гостиная. Одно из двух: или Магда успела навести порядок, или обыск был поверхностным. Насколько я понимаю, все осталось на прежних местах: ящики вдвинуты; портреты Бахманов не перепутаны; вазочки, салфетки, настенные тарелки с пастушками и пастухами — словно до них и не дотрагивались. Нет, это не гестапо. Служба безопасности перевернула бы все вверх дном и вдобавок оставила бы в квартире засаду.

И все-таки странное получается совпадение. Я уезжаю в Бернбург, а капитана Бахмана той же ночью арестовывают. Цоллер? Но он же был в Бернбурге, и потом, насколько я знаю, гестапо не лезет в дела армии.

— Что они говорили, Магда?

— Ах, Франци! Это ошибка, огромная ошибка, и господь накажет их! Они — нет, ты только послушай! — они заявили, что господин капитан уклоняется от фронта! Это он-то! Ты знаешь, что я им сказала? Стыдно! — сказала я. — Посмотрите на себя: вы такие здоровые, а наш капитан два раза был ранен — сюда и сюда, — сам генерал наградил его крестом!.. — Вот что я им сказала, Франци! И, верное дело, они заткнулись…

Я выпускаю руку Магды, расстегиваю пальто. Кофейник на плите свистит, призывая хозяйку. Магда отрешенно смотрит на него, не делая попыток встать.

— Я помоюсь? — говорю я. — Целую ночь в дороге.

— Да, да…

Все с тем же отрешенным видом Магда помогает мне повесить пальто, прячет в нишу мундир. “Скверная история, — думаю я, закатывая рукава рубашки. — Бахман уклонялся от фронта? Что ж, возможно…” Горячая вода, полоснувшая по шрамам, заставляет меня отдернуть левую руку… О, черт! Нервы у меня явно не в порядке — Бахман Бахманом, но надо ли забывать, где какой кран? Раньше, что бы ни происходило, я помнил о мелочах — профессиональное качество, с утратой которого жизнь осложняется в тысячу раз.