|
А где-то в примечаниях – «художественная значимость произведений Пушкина»! Как будто «художественные достоинства» лежат в каком-то особом ящичке, отдельно от всего облика поэта, от его творчества! Но где же тот единственный, живой Пушкин, которого мы любим, – великий поэт, великий народный певец? И ведь так получается с каждым писателем! А история? Если ее преподавать в точности так, как требует программа, ребята не будут знать ни важнейших событий и фактов, ни хронологии. Они только и затвердят, что «Екатерина – это продукт» и «Петр – это продукт», а охарактеризовать толком ни Петра, ни Екатерину не смогут. Понимаете, тут есть большая опасность: станешь точно следовать программе – и начнешь вместо живой, интересной исторической науки излагать ребятам отвлеченную схему. Нет, Семен Афанасьевич, помяните мое слово – дойдут до этого руки, и все изменится. Только мы не имеем права сидеть и ждать, мы должны, что возможно, исправлять и дополнять сами.
Признаюсь, сам я до этого не скоро бы додумался. Я был очень далек от того, чтобы критиковать наркомпросовские программы. Я просто хотел усвоить их, хотел знать, в какой группе что проходят. Софья Михайловна заставила меня посмотреть на дело серьезней, и я только потом оценил по-настоящему, как это важно. Был у нее этот дар – видеть вещи и в глубину и со всех сторон. Незадолго до начала занятий совет детского дома решил, что каждая группа должна принять-свою классную комнату под полную ответственность, содержать все в целости и чистоте. Во второй группе старостой выбрали Васю Лобова, в третьей – Петю Кизимова: обоим впервые поручали такое ответственное дело («Пора за ум взяться», – сказал Жуков); старостой четвертой группы был Любимов, пятой… Репин. На этом настоял Алексей Саввич. – Не поладит он с ребятами… – начал было Жуков. – Вот так мы до скончания века и будем говорить «не поладит, не выйдет»? Я не согласен! – возразил Алексей Саввич. Он провел в каждой группе собрание. – Сдаем вам новые парты, стол, стул, доску, окрашенные стены и натертые полы без единой щербинки, – говорил он. – Смотрите, чтоб к концу года все было так же. – А у нас щербинка! Вон, глядите, у двери! – закричал Петька. – Хвалю! Хозяйственно! – серьезно сказал Алексей Саввич. – Осмотрите всё до тонкости, и точно всё запишем, чтоб в конце года зря не цепляться. Каждый староста придирчиво осмотрел в своем классе каждый угол и каждую половицу. Недочетов почти не было, разве что какая-нибудь щербинка в двери, едва заметная неровность на доске, но и это бралось на заметку. И Алексей Саввич повторял: – Смотрите, чтоб весной все было в точности так же! В последних числах августа мы простились с Гансом и Эрвином. За ними приехал пожилой человек, на котором мешковато сидел полувоенный, защитного цвета костюм – юнгштурм. Лицо у него было умное, строгое, но усталое. Разговаривая, он часто прикрывал глаза, словно на минуту уходя куда-то и отдыхая от всего, что шумело вокруг. Это был Ленцер, один из воспитателей интернационального детского дома в Ленинграде, – там теперь должны были жить наши друзья. И Ганс и Эрвин хотели остаться у нас, и это казалось мне разумным. Но Ленцер объяснил, что там мальчикам легче будет учиться: здесь незнание языка окажется слишком большим препятствием. Мы проводили их до станции. Ганс долго жал руку Репину и повторял, мешая русские слова с немецкими: – Пиши! Не забудь! – Как же забыть? Я приеду! – волнуясь, ответил Андрей. – Вы к нам приезжайте! – наперебой говорили ребята. Мы долго смотрели вслед уходящему поезду. |
