– Обидно, – говорит он наконец. – Еще как обидно!..

Вот теперь я знаю, кого напоминает мне сейчас Николай Иванович – эта мысль маячила в моем сознании все время, пока я его слушал: на солдата он похож – на солдата, которому пришлось покинуть поле боя накануне победы. Он рассказывал с завистью к оставшимся, с невольной обидой, что вот он – не довоевал.

Речь Кирова мы читали вслух, и ребята слушали ее, не упуская ни слова: ведь они теперь с Сергеем Мироновичем знакомые, они говорили с ним, у них будет лодка, названная его именем (нет, почему одна лодка? Много лодок! Целая такая флотилия: «Киров»!).

Речь была простая, и каждое слово в ней было понятно, каждое слово исполнено надежды:

«Мы нашли в нашей области на севере громаднейшие залежи железной руды… Железо там очень подходящее… Это такое железо, которое по своему качеству (я никого не хочу здесь обидеть) с любым районом может поспорить и потягаться».

– Видно, что рад! – говорит Лира.

– Еще бы не рад! – отвечает Николай Иванович и читает дальше: – «Успехи действительно у нас громадны. черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить. На самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!»

61. ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ

«Если по-человечески сказать, так хочется жить и жить» – это вслед за Сергеем Мироновичем мог сказать каждый из нас. Росла, становилась полнее и глубже наша сегодняшняя и завтрашняя радость.

Я слышал, как Лира кричал на Коробочкина, ведавшего нашей библиотекой:

– Ну тебя к чертям, пятый день прошу – дай про Седова! Долго еще тебя просить?

– Да я же тебе сказал русским языком: про Седова книжка у Репина.

– А ты отбери! Скажи, чтоб вернул. Мне она нужнее!

Когда я слышал такое, мне даже не хотелось делать Лире замечание за излишнее количество чертей в его речи. Все-таки это было здорово, что он забыл о существовании Нарышкина и помнил о путешествиях на Северный полюс.

А потом настал памятный день: я повез Короля и Репина на соревнования по пинг-понгу.

В вагоне оба они говорили мало, и оба маялись. По всему видно было: их одолевает страх, самый обыкновенный страх.

– Если видишь – я кидаюсь, дорогу не перебивай, – почти не разжимая губ, говорил Король.

– Ладно. Но если мяч резаный, так не бей, – отвечал Репин.

И опять оба умолкали надолго. Я пытался шутить, что-то рассказывал, но всякий раз натыкался на стену, которую они воздвигли между собою и всем миром.

К школе, где происходили соревнования, мы подъехали минута в минуту – к самому началу. Гриша Лучинкин сам встретил нас, показал, где раздеться, потрепал обоих игроков по плечу, сказал какие-то ободряющие слова, и ребята почти тотчас стали к столу. Их противниками были два подростка, крепко сбитые, хорошо натренированные: один чуть постарше и повыше, другой на вид более ловкий и подвижной, чем мои. На обоих были белые майки и синие трусы, на моих – голубые майки и черные трусы.

Сейчас, по сравнению с теми двумя, и Король и Репин показались мне какими-то потерянными и напуганными. Вокруг были школьники и школьницы. Это была та самая школа, где учились Таня и Женя.

Женя пожала мальчикам руки и ободряюще сказала:

– Вы не бойтесь!

Таня, у которой, после того как она попала к нам в плен, еще прибавилось высокомерия, сказала:

– У вас сильный противник.

– Время! Время! – покрикивали белые майки.

Им, видно, не терпелось. И, видно, они-то не думали, что у них сильный противник.

Судил высокий юноша с такими густыми, сросшимися бровями и таким бесстрастным, неулыбчивым ртом, что мне вчуже стало страшновато: очень уж грозно-судейский был у него вид.