За Тулой дали наливаются синевой. Березовые сквозняки сменяет крутая зелень дубрав. Лесов уже не хватает, чтобы хранить малые речки и ручейки. Воду по балкам держат запруды. Леса с открытых мест разбегаются к лощинам и балкам. На косогорах в одиночку маячат дикие груши, дубки, кусты калины с хлопьями белого цвета. Земля празднично хороша. Хлопнуть бы дверью автомобиля и бежать, бежать по разбеленной зелени молодой ржи к этим одиноким деревьям с синими тенями. Но дорога прочно натянута на невидимый барабан. Мчится и мчится, прогибается по лощинам, туго обтягивает холмы. Машины выглядят разноцветными жучками, прилипшими к этой не имеющей конца серой ленте. Высунув руку, чувствуешь, как ладонь упирается в упругую стену. Кажется, сожми пальцы, и в кулаке останется тугой комок ветра.

Все реже у дороги дома бревенчатые с резными наличниками. Все чаще — каменные, длинные и приземистые, с белеными окнами и мальвами в палисадниках. Колодцы с воротом сменяются колодцами с длинными журавцами.

В былые времена тут царствовали ветряные мельницы. Но теперь только раз мелькнул ветряк на пригорке. А земля все просторнее. С горбины дороги даль открывается на многие километры. Видны деревеньки, острова леса, рощи, и там, где земле положено соединиться с небом, все затянуто синью. Под вечер синева густеет. Деревеньки светятся красноватыми огоньками, и кажется, что дорога несет тебя через море...

— Бабушка, до Спасского далеко ли?.. Старуха на виду у проезжих доит корову.

Запоздалые гуси ленивым строем идут к сараю. На долю секунды все вдруг озаряется красноватой вспышкой, как будто за бугром чиркнули спичкой.

— Пошли, господи. Пошли, господи... Это мольба о дожде.

— Бабушка, до Спасского далеко ли?...

Из темной, с легким туманом низины кричит коростель. В окошко избы видно синее пятно телевизора — балерина волчком мелькает в кругу белого света... Старуха оказалась совсем глухой. Не отзываясь, доит корову...

А до Спасского недалеко. Едем еще минут двадцать. Километровый столб с цифрою 303. Поворот. Несколько подъемов и спусков. И вот он, парк. В прохладной темноте смутно белеет дом. Приглядевшись, различаем стволы деревьев, дорожки. Дальний крик петуха. И вдруг рядом с оградой в черном кусте оглушительно громкое пение: щелканье, свист, россыпи, от которых листья на кусте, кажется, шевелятся.

Неторопливо выгружаем магнитофонный ящик, рюкзаки и мотки проводов — в тургеневском родовом парке будем записывать соловьев.

Вовсю еще стараются утренние певцы. Спасский пастух только-только прогнал по улице стадо. А у ограды парка стоят уже четыре автобуса. В ожидании, «когда откроют», студенты из Орла играют в волейбол.

Мы было засели в кустах, но в наушниках, кроме соловья и стонов горлинки, слышны удары мяча: бух, бух... Пришлось отложить запись.

В Спасском-Лутовинове и ранее бывало много гостей. Приезжал сюда Лев Толстой. Рассказывают, двое великих спорили, какой парк лучше — этот или яснополянский. Была тут актриса Савина, были Фет и Некрасов. Даже в те дальние времена, когда в Центральной России было несчетное число таких дворянских гнезд, Спасское-Лутовиново и тогда славилось. Славу поддерживал и сам Тургенев, «до боли сердечной» любивший эти места: эти дороги с плавными изгибами по холмам, тихие пруды, сады, острова леса... Парк издали не отличишь от степных перелесков. Из них собрано в одно место все лучшее, что может расти в черноземной полустепной России. Липы, рябины и тополя, жимолость, березы, ракиты, дубы и клены, яблони, елки, ясени — все перемешано в этом парке. Зелень, вода в прудах, птичий гомон, деревенские песни, охота — это и был мир, родивший Тургенева.