Я оправдываюсь, подумала она. А ведь я в самом деле не виновата ни в чем. А вот Пита... Но я же не могу его обвинить!

— Как ни странно, — с горечью сказал Пита, — я тебе действительно верю. У тебя с ним ничего не было. Вы слишком возвышенны для этого. Это я — грубый мужлан, которому нужен секс.

Ильгет смотрела на мужа расширенными глазами.

— О чем ты? Пита? Я не понимаю. Разве я такое говорила? Или имела в виду?

— Имела, конечно, — буркнул Пита, — для тебя секс всегда был грязью.

Ильгет молчала. Это была новость.

На самом деле она всегда была холодной. А те несколько ночей, что они провели с Питой сейчас, после его возвращения — положения не исправили. Все стало еще хуже. Раньше ей не было больно. Последние несколько раз ей приходилось терпеть, и раньше, до всего, она бы просто и не вытерпела этого. Теперь научилась. Научилась стискивать зубы, сжиматься и думать даже, что это еще терпимая боль, переносимая, что бывает хуже... только бы поскорее все кончилось.

Но никогда она не говорила, что секс — это грязь, и не думала так.

— Пита, — сказала она тихо, — я... я тебе уже сказала, что мне просто больно.

Она действительно ему об этом сказала. В перый же раз. Она даже вскрикнула, почувствовав спазм. То, что это спазм — понятно, и понятно, почему. Питу это не заинтересовало, и больше Ильгет о своей боли ничего не говорила.

— Не надо, — брезгливо сказал Пита, — теперь еще придумала какую-то отмазку. Больно бывает девственницам и нерожавшим. Раньше тебе не было больно. Чтобы спазмы появились вдруг ни с того, ни с сего... знаешь, я туп, но все-таки кое-что я тоже читал. Так не бывает.

— Почему ни с того, ни с сего, — Ильгет посмотрела на мужа, — у меня и в самом деле был... были... другие мужчины. Меня там... я не говорила тебе, но... это не моя вина. Меня изнасиловали там. Рефлекс появился.

Она замолчала. Хотелось заплакать. Объяснить всю эту гремучую смесь — дикая, гасящая сознание боль (больно было даже не в этом месте, хотя там тоже, страшнее всего тогда болели руки и ребра), тяжелое смрадное дыхание на лице, черная форма, от которой темно в глазах, пот на чужом вонючем подбородке, физически ощутимая похоть, черная форма Питы, измученный раненый Арнис, и такая же мужская жадность, желание, которое теперь всегда будет вызывать у нее ужас, потное от страсти лицо, и мгновенно сжавшееся в панике влагалище... Объяснить это невозможно.

Лучше молчать.

— Я тебе, конечно, сочувствую, — спокойнее сказал Пита, — но жертвы насилия обычно сами ставят себя в такие обстоятельства, при которых насилие возможно.

Ильгет вспыхнула.

В общем-то, Пита прав. Она сама себя поставила в такие обстоятельства. Именно поэтому женщины не должны воевать, этим они как раз себя и ставят в обстоятельства, когда возможно насилие. Но ведь Ильгет, вроде бы, и не жаловалась.

Другое сейчас важно.

— Например, Арнис, — она прямо посмотрела на Питу. Сжала кулаки, чтобы руки не дрожали.

Она возразила мужу. Конфронтация началась. Пита не выдержал ее взгляда, отвел глаза.

— Что — Арнис? — спросил он.

— Он поставил себя в такие обстоятельства, при которых возможно насилие.

— Я его не трогал, — сказал Пита, — я вообще не воевал, к твоему сведению. Я был программером. Когда началось восстание, нас по-разному использовали. Я не работал в том здании, случайно оказался. Меня туда прислали. Когда вы начали нас захватывать, мне приказали охранять пленного и в случае чего прикончить. Вот прикончить, извини, я не смог.

Ильгет шумно вздохнула.