– Она уехала.

– С кем?

– С одним цыганом, из местных. Замуж вышла.

– Ну, хорошо… - Митро шумно вздохнул, сорвал лист яблони, сунул черенок в рот. Невнятно спросил: - А кто её испортил, ты, конечно, не знаешь?

– Знаю, - помедлив, отозвался Яшка. - Но что сейчас-то, дадо? Столько лет прошло…

– Отвечай, паршивец!

– Ну, Сенька Паровоз…

– Чего?! Этот жулик хитрованский? Да брешешь ты мне, что ли? Забожись!

Яшка молчал. Несколько минут тишину в тёмном саду нарушал лишь стрекот кузнечиков. В доме скрипнули ставни, голос Дашки обеспокоенно позвал: "Яша! Дмитрий Трофимыч!", но ни отец, ни сын не отозвались, и окно закрылось. Митро пришлось около минуты смотреть на Яшку в упор, прежде чем тот сумрачно, не поднимая головы, сказал:

– Божиться не буду.

– Врал, стало быть… - голос Митро потяжелел.

– Нет. Но и поклясться не могу. - Яшка взошёл на крыльцо дома, обернулся к отцу. Медленно, словно раздумывая над каждым словом, выговорил: - Пока я ей нужен был, я её не бросал. Вот на этом икону тебе поцелую. А сейчас она и сама управится. Не беспокойся, она замужем, хорошо жить будет.

– Скажи, а жена твоя… - Митро умолк на полуслове, но Яшка догадался:

– Она никому ничего не скажет. Слово даю.

Митро не спеша поднялся на крыльцо. Подтолкнул Яшку впереди себя в открытую дверь и ненадолго задержал руку на его плече.

– Пойдём к нашим. Ночь давно.

По постелям обитатели Большого дома разбрелись далеко за полночь, но в маленькой комнате наверху, где вдвоём скрылись мать с дочерью, свет не гас до утра. Там плакали, обнявшись, и разговаривали, и смеялись, и удивлялись, и снова плакали. Гришка, который в соседней комнате тщетно пытался задремать рядом со спящей женой, невольно вслушивался в приглушённые голоса. Разобрать разговор, то и дело прерываемый рыданиями то Насти, то Дашки, он не мог и отчётливо слышал лишь имя отца. В конце концов он сам не заметил, как заснул, и очнулся от скользнувшего из-под занавески раннего луча. Сев на постели, Гришка кинул испуганный взгляд на ходики, увидел, что уже девятый час, понял, что проспал насмерть, и, шёпотом чертыхаясь, забегал по комнате в поисках штанов.

– Куда в такую рань, боже мой… - не открывая глаз, пробормотала Анютка, но Гришка не ответил и, кое-как одевшись, вылетел из комнаты.

Путь предстоял неблизкий - через всю Москву, в Таганку. К счастью, на углу Садовой оказался извозчик. Дедок в рваном малахае запросил немыслимую цену - полтинник, но Гришка, не торгуясь, вскочил в пролётку. Вскоре та, скрипя и раскачиваясь на старых рессорах, катила в сторону Тверской.

Конечно же, он опоздал. Утренняя служба в храме Успения Богородицы в Таганке давно закончилась, и из церкви выходили последние прихожане.

В церковном дворике цвёл шиповник, клонила к земле ветви созревающая калина, свистели зяблики. Стоя у калитки, Гришка видел, как мимо него проходит из церкви народ и - неожиданно увидел всё семейство Картошек.

Они шагали к ограде, оживлённо, словно и не со службы вышли, беседуя о каких-то делах. Иринка шла последней. Гришка не видел её три месяца, всё это время думал о том, как вернётся, придёт в церковь, встанет за её спиной или сбоку и два часа будет смотреть не отрываясь… и вот - опоздал.

Иринка прошла мимо, казалось, не заметив его. Гришке отчаянно хотелось окликнуть её, присвистнуть хотя бы, но он не решился. Кляня себя, он вышел из-за двери - и в этот миг Иринка, прикрывающая за собой резную калитку церковной ограды, внезапно подняла взгляд и в упор посмотрела на него.

Вздохнула, словно и не удивившись ничуть. Закрыла глаза, как от внезапной боли, и улыбнулась. И улыбка эта была такой горькой, так старящей её, что у Гришки защемило сердце.