— Обычно. Меня расстреливали. Ты знаешь, я не исключение, расстреливали многих, меня не дорасстреляли. Передумали. Но мне кажется, ты хочешь спросить, как после всего, что мне довелось пережить, я смогла служить Советам? Да и чем я смогла им послужить? Чем — нашлось быстро. Они сами нашли, а вот что касается моей воли — я не была ей хозяйкой. Не по воле, а поневоле вышло так, как вышло. Когда Гриц после убийства Распутина вернулся на фронт, я не писала ему писем, хотя он и просил. Только изредка делала приписки в письмах Алины Николаевны, когда она мне дозволяла. Я понимала, блистательный князь — не моего поля ягода, надо ждать жениха поскромнее. К тому же я была уверена, что Алина Николаевна никогда не согласится на наш брак — тогда обрушились бы все ее планы. Я не знала, что время, события развернутся так, что слово Алины Николаевны уже ничего не будет значить. Все перевернется настолько, что прошлые ценности напрочь утратят свое значение. Когда я увидела Грица в конце июля 1918 года, то почему-то подумала, что мы уже не расстанемся. Я не надеялась, — моя уверенность исходила не от рассудка, порождающего надежду, она была интуитивной. Как будто я все знала наперед, но сама себе не могла объяснить.

К тому времени Маша Шаховская окончательно поняла, что Гриц отдаляется от нее. Их свадьба откладывалась сначала из-за мировой войны, а после революции и гибели княгини Алины Николаевны она и вовсе потеряла смысл. Гриц не любил Машу. Единственное, что удерживало его от окончательного разрыва — это слово, данное матери. Он не смел отступиться от него, пока она была жива, тем более, когда умерла. Я думаю, он хотел все-таки жениться на Маше только из чувства долга. Но Маша требовала любви, желала вернуть прежнюю горячую, страстную нежность их отношений. А ее-то как раз и не было. В конце концов, не добившись того, что ей так хотелось, Маша в отчаянии бросилась зимой в прорубь. Но ее спасли. Она сильно простудилась. И не слушая ее возражений, Гриша повез ее сначала в Крым, а потом в Париж. Меня он тоже взял с собой. Только по той причине, что просто не мог бросить на произвол судьбы, особенно после смерти матери.

В Париже Машу поместили в клинику. Григорий почти все время проводил на военных совещаниях, а меня поручили заботам великой княгини Марии Павловны, родной сестры Дмитрия Павловича, у которой был популярный во французской столице светский салон.

Мария Павловна вышла замуж за принца Швеции, но не нашла с ним счастья, так как он оказался гомосексуалистом, потому жила отдельно. Говорили, что всю жизнь она питала излишне нежные чувства к своему брату Дмитрию, что и послужило причиной ее поспешного замужества. Но когда мы встретились с ней, она производила впечатление спокойной, уравновешенной, великодушной женщины. Поскольку она жила за границей, крах дома Романовых ее почти не коснулся, ее дети — дочь и трое сыновей — все были живы и здоровы, а это для Марии Павловны было важнее всего. Она покровительствовала многим деятелям искусства, в частности, Дягилеву.

В Париже в доме Марии Павловны я вновь окунулась в жизнь, которая, казалось бы, навсегда закончилась для меня в Петербурге. Мария Павловна выезжала с визитами, проводила много времени в беседах со знакомыми на званых обедах и ужинах, совершала бесчисленные покупки, а по вечерам посещала театр. Она всюду возила меня с собой. Но мне хотелось чаще видеть Григория, он же появлялся крайне редко. Только в последний день нашего пребывания он повез меня в авто по Елисейским Полям, и тогда виды Парижа, казавшиеся мне самыми обычными, почти как в Петербурге, вдруг обрели в моих глазах необыкновенную красоту и привлекательность.

В декабре 1918 года закончилась мировая война. Мы столько ждали этой победы, но ее праздновали в Париже без нас. Гриша сообщил мне, что возвращается в Россию — генерал Деникин собирал в Ростове Добровольческую армию, перед которой ставилась задача — нанести удар на Москву с юга и соединиться с наступающей с востока армией адмирала Колчака.