|
Вы, молодые, не понимаете, что значит гордиться тем, что ты немец. Это воспламеняет. Когда бьют барабаны, играют оркестры, когда вьются флаги и вся нация сплачивается вокруг одного вождя, можно завоевать весь мир. В этом и состоит величие. То величие, Миллер, какое вашему поколению познать не суждено. Мы, эсэсовцы, были элитой нации и до сих пор остаемся ею. Конечно, нас после войны преследовали. Сначала союзники, а потом горстка слюнтяев из Бонна. Да, нас намереваются раздавить. Потому что хотят раздавить величие Германии, которое мы олицетворяем до сих пор. Посему ходит немало небылиц о происшедшем в нескольких концлагерях, о которых благоразумные люди уже забыли. Нас клеймят позором за то, что мы хотели избавить нацию от еврейской чумы, поразившей все слои немецкого общества и столкнувшей страну в грязь. Но знайте, это было необходимо. Без этого великая Германия не могла бы существовать, а чистокровные немцы – править миром. И помните, Миллер: мы с вами на одной стороне, хотя в разных поколениях. Мы – немцы. Величайшая нация на свете. Так неужели вы откажетесь от мысли о нашем единстве из‑за жалкой горстки уничтоженных в концлагерях евреев?
Не обращая внимания на пистолет, Рошманн вскочил с кресла и прошелся по кабинету. – Хотите доказательств нашего величия? Тогда посмотрите на сегодняшнюю Германию. Разоренная в сорок пятом дотла, она неуклонно поднимается из руин. Ей пока недостает порядка, который в свое время ввели мы, но экономическая и промышленная мощь страны растет. Да и военная тоже. И однажды, когда мы полностью освободимся от власти бывших союзников, Германия распрямится вновь. На это понадобится время, новый вождь, но идеалы останутся прежними, и мы победим. И без чего здесь не обойтись? Я отвечу вам, молодой человек. Без дисциплины и руководства. Без строгой дисциплины – чем строже, тем лучше – и руководства, нашего руководства, самой замечательной способности, которой мы обладаем. Мы умеем руководить и доказали это. Оглянитесь вокруг. У меня усадьба и банк. И таких, как я, десятки тысяч. День за днем мы приумножаем мощь Германии. Мы, именно мы! Рошманн отвернулся от окна и взглянул на Миллера горящими глазами. Но одновременно оценил расстояние до стоявшей у камина тяжелой кочерги. Миллер это заметил. – И вот ко мне приходите вы, представитель молодого поколения, исполненный заботы о евреях, и тычете в меня пистолетом. А не лучше ли вам позаботиться о собственной стране, собственном народе? Думаете, придя по мою душу, вы действуете от его имени? Миллер покачал головой: – Нет, не думаю. – Вот видите! Если вы позвоните в полицию, меня, возможно, засудят. Я говорю «возможно» потому, что большинства свидетелей уже нет в живых. Так что уберите пистолет и возвращайтесь домой. Прочтите подлинную историю тех дней и попытайтесь понять, что величие Германии – и тогда, и теперь – в руках таких патриотов, как мы! Миллер выслушал речь молча, со все возрастающим отвращением глядя на человека, который расхаживал по комнате и пытался обратить его в свою веру. Ему хотелось возразить Рошманну сотню, тысячу раз, но слова не шли на ум. И он безмолвно внимал эсэсовцу до конца, потом спросил: – Вы слышали о человеке по имени Таубер? – О ком? – О Саломоне Таубере. Немецком еврее, пробывшем в рижском концлагере от начала до конца. – Не помню, – пожал плечами Рошманн. – Ведь это было так давно. А что? – Сядьте, – приказал Миллер. – И больше не вставайте. Рошманн нетерпеливо пожал плечами и вернулся к столу. Уверенный, что Миллер не выстрелит, он думал о том, какую ловушку устроит журналисту, а не о никому не известном еврее. – Таубер умер в Гамбурге двадцать восьмого ноября прошлого года. Покончил с собой. Вы слушаете? После себя он оставил дневник, где описал пережитое и в Риге, и в других местах. |
