Но он не мог сколько‑нибудь долго испытывать ненависть ни к кому – если, конечно, это не была та ненависть, которая является обратной стороной любви.

Он приближался к улице Кингз‑роуд в Челси (Фешенебельный район в западной части Лондона). Здесь туман был еще сильнее из‑за близости к реке. Вверху, высоко над головой, среди голых ветвей деревьев, горели круглые уличные фонари, похожие на китайские фонарики. Машин было мало, ехали они осторожно. Смайли перешел через улицу и повернул на Байуотер‑стрит – небольшую улочку, заканчивавшуюся тупиком, застроенную аккуратными домиками с плоским фасадом. Теперь он шел по западной стороне улицы, стараясь держаться незаметно. Был тот вечерний час, когда все уже вернулись домой и отдыхают или принимают гостей; он видел в чужих окнах беседующих людей: губы двигались, хотя и не было слышно, что они говорят. Он узнавал некоторых из них, для кого она даже придумала имена: Кот Феликс, Леди Макбет, Толстяк. Он поравнялся со своим домом. Когда они уезжали, она договорилась, что к возвращению ставни покрасят в голубой цвет – они все еще были такими. Шторы не задернуты, потому что она терпеть не могла ощущения замкнутого пространства. Она одиноко сидела у секретера, как будто вся эта сцена специально рассчитывалась на него: красивая женщина и добродетельная жена, заканчивая свой день, занимается счетами и прочими хозяйственными делами. Она слушала проигрыватель, и влажный воздух донес до него слабое эха Сибелиус. Он не слишком хорошо разбирался в музыке, но хорошо знал все ее пластинки, а Сибелиуса несколько раз хвалил из вежливости. Он не мог видеть граммофон, но знал, что он стоит на полу, там, где она всегда его ставила, слушая музыку с Биллом Хейдоном во время их романа. Захотелось узнать, лежит ли рядом немецкий словарь и сборник немецкой поэзии. Несколько раз на протяжении последних десяти или двадцати лет, обычно сразу же после примирений, она преувеличенно прилежно начинала учить немецкий язык, чтобы Смайли мог читать ей вслух по‑немецки.

Пока он смотрел, она поднялась из‑за секретера, прошла по комнате и, остановившись на мгновение у изящного зеркала в позолоченной раме, поправила волосы. Она часто писала памятные записки и засовывала их под раму этого зеркала. «Есть ли там сейчас что‑нибудь?» – подумал он. «Устроить скандал в гараже», «Отменить обед с Мадлен», «Сказать мяснику все, что я о нем думаю». Иногда, когда не все у них было хорошо, она таким же образом писала записки, предназначенные для него: «Заставить Джорджа улыбнуться, неискренне извиниться перед ним за мои прегрешения.» А когда отношения стали такими, что хуже некуда, она писала ему длинные письма и оставляла их там же, чтобы он мог их найти и прочитать.

Он удивился, увидев, что она выключила свет. Послышался звук задвижки входной двери. «Теперь накинуть цепочку», – подумал он автоматически. Закрыть на два оборота надежный замок Банамз. Сколько раз я должен тебе повторять, что задвижка очень ненадежна – ведь ее держат только слабенькие шурупы. Но все равно странно: он почему‑то надеялся, что она не будет закрывать дверь на задвижку, на случай, если он вдруг захочет вернуться. Зажегся свет в спальне. В окне силуэт выглядел как картина, заключенная в раму: она была похожа на ангела, воздевшего руки к небу. Она дотянулась до штор, потянула их, почти прижав к себе, – и вдруг остановилась.