|
А ведь успех-то был, ведь держал же Игорь птицу-удачу в руке, держал. Неужели и дальше удержать не удастся? Игорь в это не верил, он начал сочинять так называемые бытовые повести, посвященные семейным дрязгам, скандалам («Жизнь сложна, — говорил он, — в ней меньше праздников, больше будней. А что такое будни? Работа и быт. Так вот писатель, он все равно что зеркало — он должен отражать эти будни. Быт должен отражать.»). Повести эти состояли сплошь из диалогов, были одинаково грустны и полны многоточий, и них нигде не печатали. Вначале над увлечением Игоря в редакции по-доброму посмеивались — ведь каждый способный человек должен свою «чудинку» иметь, но, когда он перестал выдавать журналистскую продукцию, призадумались: как же быть дальше? Дали как-то задание — ответственное, в номер, — завалил. И хорошо бы, если б признал «прокол», так нет, заявил: писать статейки — удел рядовых газетных лошадок, он же предпочитает писать повести. Хотите — печатайте!
В общем, Игорю пришлось уйти из газеты. Занялся литературным делом, но дальше собственного стола его сочинительство не двигалось: и журналы и издательства отказывались публиковать его повести. Игорь их переплетал и клал на собственную книжную полку. Иногда ему хотелось плюнуть на всю эту литературу, на бесплодность собственных занятий, но что-то жестокое, твердое, властное осаживало его, он на минуту цепенел, потом приходил в себя, гасил порыв, садился писать очередную повесть. И опять издательства отвергали ее, вот ведь как. Хоть плачь. Он чувствовал: где-то глубоко внутри, будто болезнь какая, начали копиться в нем недоброта, зависть, ощущение обойденности, несправедливости, наказанности зазря, начали копиться мрачные мысли, злость, и он мучился от всего этого. И вместе с тем раздражался, говорил, что в издательствах засели толстокожие бегемоты, нелюди — такие утопающему и соломины не протянут, и не понимают они Игоря — нет, не понимают. А жаль, очень жаль. Придет ведь время — локти грызть будут: новое имя проморгали, упустили... А жизнь шла дальше. Нужно было во что-то одеваться, кормить сына, кормить мужа, в конце концов... Не бросать же его. В отделе писем зарплата не бог весть какая, семью на нее не продержишь, поэтому Людмила перешла работать в Аэрофлот. Тут к зарплате много всяких надбавок начисляется: и северные, и командировочные, и за километраж, и за полеты в ночных условиях — в общем, получается ничего, жить можно. Она верила в Игоря — как товарищ, как жена, как мать его сына, считала уход из газеты не напрасным, делала все, чтобы поддержать мужа, дать возможность развиться ему, создавала, как говорили ее подруги, тепличные условия. Но... Вот в этом-то «но» и кроется загвоздка. Игорь все дальше и дальше уходил от Людмилы и от жизни, от сегодняшнего дня, питался в основном выдуманными ситуациями, сюжетами, почерпнутыми из пальца или из чужих книг, начал терять чувство меры, увлекся красивостями в письме... Когда же Людмила пробовала говорить ему об этом, доказывать, что взгляд на написанное «со стороны» куда вернее и точнее «взгляда из себя» и поэтому он должен прислушаться к ее замечаниям, Игорь приходил в раздражение. Если же она начинала рассказывать о полетах, о том новом, что ей удалось увидеть, подметить, он вздрагивал, отводил глаза в сторону: — Зачем мне все это? Мне это неинтересно. И она, обиженная, умолкала. Разрывы случались все чаще и чаще... Людмила спрашивала себя: «Можно ли так жить дальше?» — давала ответ: «Нет», но тут же чтото мучительное, сосущее, острое, словно свежая боль, окорачивало ее, заставляло сомневаться, и она решала: надо подождать. Может, все еще вернется на «круги своя», может, Игорь напечатает повесть. Ведь писатель обязательно должен печататься. Она жалела Игоря. |
