Теперь Костылев понял, зачем Старенков все это рассказывал, откуда льдистая тусклая жесткость в его голосе, откуда наигранное лихое веселье, все понял. Это он хотел развлечь Костылева, помочь ему справиться с неизвестностью будущего, со всем тем, что ожидает его, с предстоящей злыдней-студью, с туберкулезной тайгой, со всем потайным, что сокрыто, что еще только готовит ему жизнь. И подумал Костылев, что он должен быть благодарен Старенкову за предупреждение, за неуязвимость, которой тот сам обладает не в полной мере, но старается вдохнуть ее в Костылева; за способность сопротивляться и жажду борьбы. Он коротко улыбнулся.

— Насчет питона, которого живьем набили, как колбасу, начинкой, это ты хорошо. Не анекдот?

— Нет.

Балок был тесным и жарким. Но в тесноте, говорят, не в обиде, а жар, он костей не ломит. Хуже было бы, если бы стенки балка изнутри изморозь сковала. Койки в балке располагались, как в матросском кубрике — в два этажа, одна поверх другой. Старенков расположился внизу, Костылеву предложил полезть на Эльбрус, на второй коечный ярус. Костылев согласно кивнул.

— А сидеть будем на моей койке, — произнес Старенков.

Дверь балка распахнулась, в нагретое нутро влетел тугой клуб холода, задымил комнатенку, потом над клубом вспарил высокий человек, повел длинным крапчатым носом, будто принюхиваясь к чему.

— Вот и гостек, — бодро сказал Старенков. — Заходи, Рогов. Познакомься со своим сменщиком, с Костылевым. Тоже водитель первого класса. 

Рогов растянул рот, одарил Костылева улыбкой, блеснув из-под синевы обмерзших губ чистотой нержавеющей стали.

— Мороз силу берет. К пятидесяти топает, — сказал он.

— Пятьдесят — это еще семечки, — проговорил Старенков, — хуже, когда шестьдесят.

— Шестьдесят — бр‑р‑р! — сгорбился Рогов.

— В шестьдесят бьешь топором по дереву, а топор даже метки не оставляет, — Старенков сделал мах ладонью. — Из рук швырк и отлетает в сторону. Каждая чурка будто из резины отлитая.

— Вообще-то, сегодня шестьдесят обещали, — Рогов потер под носом толстым пальцем, сколупнул что-то с самого кончика, с раздвоины, Костылев пригляделся — льдистую скрапину.

— Значит, это ты на самоходе будешь баранку вертеть? — Рогов улыбнулся, ослепил Костылева ярким сверком стали, будто прожекторным лучом полоснул. Костылев поежился, хотя тон Рогова был исполнен благожелательности, — дело не в этом. Просто, чтобы принять машину, надо было снова вылезать на улицу, в крапивный холод, чего не очень-то хотелось Костылеву.

— Все зубы теряешь? — спросил Старенков у Рогова. — Кажется, еще больше чужих стало. Железяк понапихал в рот...

— Зубы у меня от роду были такие, что бетонный пасынок перекусить мог, а сейчас — вишь? Потрескались зубы. — Хошь, фокус с картошкой покажу? — предложил Рогов.

— Мне-то зачем? Я этот фокус знаю, — проговорил Старенков. — Вон его удиви, ему такая экзотика после дачной жизни в новинку.

Рогов медленным, каким-то округлым движением взял картофелину, подбросил ее. Картофелина с мягким шлепом опустилась в подставленную ладонь.

— Пошли, — пробормотал он Костылеву и, устремив красноватые, подернутые усталостью глаза в потолок, вяло шагнул к выходу, приоткрыл дверь. Приоткрыв, тут же был проглочен клубом шипучего стылого пара.

На улице он положил картофелину под ноги, посмотрел на нее внимательно и долго, а когда Костылев приблизился, остановил его:

— Отойди. Зацепить может.

Костылев не понял, что же может его зацепить, но на всякий случай отступил на шаг назад, взглянул на картофелину, поразился тому, как буквально на глазах синеет ее гладкая, хорошо отмытая кожица, покрывается пленкой инея.