Трубы, которые баржи доставляют в навигацию, имеют стандартную длину — двенадцать метров. Три трубы соединяются так называемой поворотной сваркой в одну, получается плеть. КрАЗы с длинными хвостами-прицепами вывозят эти плети на трассу. Там их сваривают в общую нить, но в траншею не опускают, следом за сварщиками идут изоляционники, целая рота, они обмазывают трубы расплавленным битумом, потом обматывают стеклохолстом, потом шесть трубоукладчиков бережно поднимают нить и аккуратно, любовно, с неспешной нежностью опускают в траншею. И только потом в бой вступают бульдозеры; посверкивая ножами-застругами, они идут в атаку на траншею, засыпают, заравнивают ее.

В тайге работа трассовиков узнается издали, она видна даже с самолета, с большой высоты: стоит из пятикилометровой бездны глянуть в иллюминатор, увидеть ровную, будто по линейке проведенную, строчку в таежном однообразии, как в груди сразу теплеет — внизу проходит нефтяная трасса.

Со многим познакомился в первый месяц работы водитель плетевоза Иван Костылев. Научился разбираться в течении таежной жизни, в перипетиях быта, в специфическом своеобразии строительных колонн, отличать монтажника от сварщика по тому, как на нем сидит шапка и какие рукавицы торчат из карманов полушубка-дубленки. Поначалу, правда, путался, но потом все встало на свои места.

Дедусик оказался соседом Старенкова и Костылева по балку, он занимал левую половину, называя ее комнатью: комнать да комнать! Старик приехал на трассу в раннее предзимье, навел у себя в половине жилой порядок, понавесил ситцевых, расписанных под павлиньи перья занавесок, из обрезка «тыщовки» (тыщовками на трассе называют трубы тысячемиллиметрового диаметра) соорудил печушку-жандарма, приварил к ней толстенный броневой поддон, вырезал поддувало, проложил колосники и нагонял в свою «комнать» такого жара, что все трассовики повадились ходить к нему греться, парить кости. Жара в «комнати» стояла банная, как в парилке на верхней полке.

...Надо сказать, что Дедусик привязался к Костылеву; каждый вечер наведывался в его половину или приглашал в свою, в «комнать», — посудачить, испить чаю из бачка; приходил он в неизменном рубчиковом пиджаке, с медалью, усаживался за стол, наливал себе чаю, ржавого от крепости, и, устремив зрачки в блюдце, вытягивал губы, схлебывал кипяток.

— Наработаю тыщ пять, — бормотал Дедусик в минуту откровения, — и айда обратного ходу, к старухе под бок.

Делал паузу, шумно ворочал языком, остужая чай во рту, потом гнал жижку в себя. Он казался многозначным, мудрым. Старенков не обращал на Дедусиково бормотание внимания, Костылев же прислушивался, дельные советы брал на вооружение, безделицу отметал.

Однажды Костылев заглянул к Дедусику в его «комнать», увидел, как старик подбивает баланс в своей сложной бухгалтерии, исписывает страницы столбиками цифр, похожими на поваленные набок стопки, бормочет что-то, шевеля губами.

Увидев Костылева, Дедусик обдал его лазурным светом.

— Ну, молодежь, как дела? — спросил си, делая ударение на первый слог: мо́лодежь.

— Идут дела. Две с половиной сотни получки отправил бабке Лукерье по почте. Пусть начнет дом починять.

— Доброе дело, — похвалил старик, а Костылеву вдруг сделалось не то чтобы неприятно, а неловко от этой похвалы. — Так держать, как говорят в морском военном уфлоте. С уфлотом я когда-то дело имел, — Дедусик очень смешно произносил слово «флот», добавлял к нему «у», а когда Костылев поправил, отмахнулся от замечания, как от комарьего зуденья. — Имел дело с уфлотом...

Он обнажил десны в улыбке, но тут в предбаниике кто-то затопал ногами, дверца «комнати» распахнулась, и на пороге возник Старенков.