У Костылева где-то в висках, в пугающей глуби, под черепной коробкой, возникла сладкая боль. Издалека, совсем из далекого далека донесся до него голос бригадира:

— Я знаю, как писать хорошие письма.

Костылев чужими, вялыми, противными самому себе шагами подошел к столику, вытянул вставной ящичек, извлек из него пачку неисписанных бланков, оторвал два.

— Держи перо, — Старенков кинул на стол нарядную, по косой опоясанную оранжевыми точечками заводских букв авторучку.

Костылев взял ручку, на обороте бланка написал: «Людмила, мы без Вас не можем. Мы — это два охламона, с которыми Вы познакомились два с половиной месяца назад в «Орионе». Прилетайте в Зереново, один из нас будет там на ликвидации газовой аварии. Буду я, а именно Костылев. Помните мрачного, неразговорчивого человека, который, когда шли из ресторана, плелся сзади и все молчал и молчал? Прилетайте! Ладно? Старенков Павел и Костылев Иван».

Старенков подошел, прочитал, по-птичьи притянул голову к плечу.

— Дурак, — грустно сказал он. — Мог бы понежнее. И подлиньше. Длинным письмам всегда больше верят.

8

Световой день на севере короткий, с воробьиный скок. Из балочного становья вылетели на стареньком, со стучащими лопастями Ми‑4 поутру, едва поднялось солнце, блеклое, холодное, пустое; в Игриме пересели на Ан‑2, промороженный до скрипучести. Холод пробрал самолет до железных потрохов. Летчики в одинаковых долгополых шубах молча протиснулись в свою крохотную заиндевелую кабинку, запустили двигатель, и через десять минут под стрекозьими плоскостями уже колыхалась, плыла сонная заснеженная земля. В Зереново прилетели, когда солнце, прочертив над кромкой далеких лесов короткую низкую линию, свалилось за плоский обрез. Едва приземлились, как с небес, из-под примчавшихся вслед за самолетом лохматых сухих облаков, выхлестнул железный мерзлый ветер, поднял столб снега, нещадно растрепал, бросил на дома, вмиг утонувшие в густой мути.

Костылев, подняв воротник полушубка-дубленки, двигался впритык к Вдовину, цепляясь краем глаза за его тщедушную фигуру, в сторону тусклого желтого пятна. Это был свет аэропортовского домика.

— Во, черт! Ну и лупит! — прохрипел идущий сзади пилот. — До мозгов прочесывает.

— Это еще... цветики, — тонко врезался в свист ветра Вдовин, — орехи будут, когда до домика сил не хватит дойти.

Тупая, безудержная, какая-то странная сила толкала Костылева в грудь, в живот, пронизывала с острым жжением тело, протыкала его насквозь. Казалось, раскинь он руки — и повиснет на упругой простыни ветра, ветер не даст ему свалиться на землю. С таким ветром Костылев еще не сталкивался. Желтое пятно меркло в мути, оно уже пробивалось едва-едва, полминуты-минута — и исчезнет совсем, и тогда они заблудятся в сотне метров от жилья, у них не хватит сил докарабкаться до людей. Сознание обреченности, смутной досады, бессилия человеческого естества перед мрачной колдовской мощью природы слабило ноги, выворачивало ступни. Костылев вдруг с ясной жутью понял, что они не дойдут до домика, а если чудом доберутся, то это будет подачкой судьбы.

Растворился в снежном клубе идущий перед ним Вдовин, и Костылев остался один, совсем одинешенек! Жалость к самому себе так остро полоснула его по сердцу, что он закричал, но ветер загнал крик обратно в глотку, опалил нёбо и горло, и пузырчатая слюна, нездорово обметавшая боковины языка, враз превратилась в лед. Он притиснул к лицу рукавицу, закашлялся, сплюнул лед. В это время на него сзади налетел летчик, врезал кулаком между лопаток.

— Не... оста... навливайся! — донеслось до Костылева. Он шагнул вперед, но до Вдовина не дотянулся. Тот находился где-то рядом — рывок ветра донес до него хриплый коченеющий голос, швырнул звук в лицо и тут же потащил куда-то дальше.