— Геологам мы по акту счет представим.

— Спецмашина имеется?

— Имеется.

— Чтоб ни искорки, не то давить аварию на том свете придется.

— Машина новая, только с завода. Проверенная.

— Всежки.

Костылев с усталым равнодушием подивился осведомленности Уно Тилька насчет аварии. Удивленность тут же сменилась досадным безразличием. «Ведь ничего удивительного, ничего сверхъестественного. Поговорил бригадир в воздухе с предпоссовета, кой-чего узнал, а ты удивляешься... Чему удивляешься, дурак?» Он выпрямился на скамейке, оперся непослушными обескровленными ногами о неровный тесовый пол.

— Поморозился? — спросил Баушкин. — Может, врача надо?

— Не надо. Ураган его малость подшиб. Вроде контузии. Пройдет.

— Ясно, — сказал Баушкин. — Ясно, что отставить врача. Вовремя вы, ребята, прискакали. В общем, спасайте! Христом-богом молю. От всех жителей.

— Ты же, Баушкин, хант, — серьезно заметил Уно Тильк. — Ты же язычник. Ханты — язычники испокон веков. При чем тут бог?

— Я — крещеный язычник.

— Не померзнем мы на скважине?

— Прикажу тулупы привезти.

— Тогда двинулись.

— Это далеко, на том краю поселка.

— Знаю. У Сосьвы.

— Собачками поедем, — Баушкин похлопал руками по бокам меховушки, опустил голову и сделался еще ниже. Надвинул малахай на лоб, прикрыл мехом глаза. — Один секунд — и там!

Они кучно вывалились на улицу; цепляясь друг за друга руками, попадали на сани. Костылев провалился во что-то мягкое, потрескивающее электричеством, отдающее былым теплом, натянул меховую накидку на себя, укутался по самый подбородок, перед ним заплясали темные, похожие на дым космы, что с тупым ревом вонзались в бок домика, в тонко дзенькающие стекла, рассыпались и с тихим, почему-то слышимым в этом адовом вое шорохом стекали вниз. Погонщик присвистнул, сани, просевшие под тяжелым костылевским телом, рванулись, он перевернулся на бок, с трудом удерживаясь на ребровинах опояски, снег стеклянно заскрипел под полозьями. Подумал, что сегодняшняя его поездка — не что иное, как следствие какого-то незнакомого, неумолимо развивающегося процесса. Выла вьюга, скрипел снег, тяжело дышали собаки в упряжке, потом до Костылева донесся едва слышимый крик: «Приехали!» Но он не реагировал на этот крик до тех пор, пока снег не перестал скрипеть под нартами. Свесил с саней замерзающие ноги, пошевелил пальцами в унтах, подумал о Дедусиковом балке, где всегда стояла тропическая жара.

— Станция Березай, кому надо — вылезай! — раздалось совсем рядом. Костылев встал, покачнулся под напором ветра, услышал, как где-то внутри, в разъеме грудной клетки, тупо и однообразно забухтело сердце, гоня кровь в жилы. Принюхался. Резко пахло газом, будто кто вывернул вхолостую горелки. Костылев уткнулся носом в собственное плечо, притиснул ноздри к воротнику, подумал: «Как же в таком газу работать? Дуба дать можно!»

— Счас ветер повернет! — прокричал Уно совсем рядом. — Газ уйдет в другую сторону. Не дрейфь, ребята!

Где-то вдалеке полоснуло северное сияние, осветило все вокруг слабым огнем. А тут еще сверху, с плоского, обдутого ураганом обрыва выплеснулся, врезался в воющие снежные космы лезвистый, тонкий, как бритва, луч; кто-то совсем недалеко гаркнул «Ура!». От этого крика сделалось веселее. Костылев сделал мелкий шаг к лучу, остановился, подумал об Уно Тильке, о Ксенофонте Вдовине, дурманящая теплая нежность подперла у него снизу горло.

— Спасибо, ребята. Сгибнуть не дали. Спасибо!

Рядом очутился Баушкин, прокричал, загораживаясь от ветра бортовиной малахая:

— С вашим поселком по рации говорил.