— Все останется позади, все прахом будет. Элементарно. — Костылев потянул отсыревшим носом, увидев, как под колесо машины подлезает кусок брошенной кем-то рессоры, чуть повернул руль влево. Сзади затрещали коньки прицепа, завизжал застывший на морозе вертлюг. Идущую следом маленькую выбоину Костылев воспринял как зубную боль, на ледяной ком, попавший под скат, посмотрел как на личного врага — ком сухо хрустнул, раскрошенный тяжелым колесом. Музыка, громкая и назойливая, льющаяся из транзистора, удалилась, заглохла, перестала существовать для Костылева — он уже не слышал ее. Застыла природа, умерли деревья, окаймляющие Покатое болото, перестал скрежетать жесткий, как битое стекло, снег — все вокруг погрузилось в мертвую тишину, лишь ноги ощущали живое подрагивание педалей да под руками трясся круг руля.

Правое колесо медленно опустилось вниз, попав в глубокую, присыпанную снегом яму. Как же ее не заметил, не разглядел Костылев, как же? Он сморщился, будто хватил чего горького и неприятного, выжал газ — плетевоз дернулся, выбираясь из ямы, но не дотянул до конца, стал сползать назад. А сзади надавила, навалилась огромная плеть — жалобно завыл скручиваемый тяжестью металл, затрещала рама прицепа.

Костылев мгновенно вспотел, весь вспотел, от пяток до корней волос, даже губы стали влажными и сладкими. Молча облизал их. Мелькнула мысль о том, что на сильном морозе металл слабеет, как бы не лопнули крючки.

Нельзя дать «троглодиту» сползти в яму.

Костылев вновь надавил ногой на педаль газа — машина дернулась, словно подстегнутая, рванулась вперед. Запрыгала, заплясала перед глазами Ивана Костылева болотная рябь, вспотел Иван еще больше, пот дождем полил с лица — плетевоз накренился, окончательно утопая правым колесом в рытвине.

— Эхма, тварь какая, — шепотом пробормотал Костылев, не опуская унта с педали газа.

Не сдержали ослабшие крючки тридцатишестиметровой плети, лопнули с тонким стеклянным звуком, будто ножку у старого хрустального бокала обломили, пулями щелкнули о защитную спинку кабины, высекая огонь, с жужжанием вонзились в снег. Костылев ахнул почти беззвучно, рванул вниз рукоять двери, саму дверь с маху ударил ногой и все же опоздал — сверху на него уже падала, зияя сквозь заднее стекло кабины черным отверстием, как пушечным жерлом, плеть.

Костылев выгнулся, устремляясь всем телом к маленькому мутному пятнышку солнца. Багровое, наполненное прилившей кровью лицо шофера оставалось спокойным, испуг не успел исказить его гримасой, но в тот же миг сильно высветлилась кожа под глазами. Костылев упал плашмя в снег и, не ощущая еще боли, подогнул под себя голову, сделал кувырок, от которого у него затрещали кости...

Плеть, задев боковиной спинку кабины, срезала ее как бритвой. Кабина хлопнулась оземь, мягким всплеском разлетелось ветровое стекло, и покатилась шоферская будка, громыхая, как пустая консервная коробка. Неестественно жалко и страшно глянул в небо столб руля с погнутой, покрытой черными трещинами, оставшимися от выколотой пластмассы, баранкой. Спинка новенького сиденья была разрезана, и из прорехи лапшой вылезли лохмотья серо-желтого поролона.

Костылев, придавив боком кочку, перевернулся на спину. Шапка, слетев с головы, клубком откатилась в сторону. В то же мгновение он закричал от боли, выстрелом пробившей его тело, забился, словно рыба, выброшенная на берег, оглушенный резью, от которой у него почернело в глазах, заскреб пальцами по снегу, подгребая к себе жесткое сухое крошево. Потом обессиленно запрокинул голову на снег. Из глаз крупными каплями выкатывались слезы, замерзали на подбородке, след от них оставался льдистый, через всю щеку.