— Старенков, — задавленно пробормотал Костылев.

— Он самый! — проорал бригадир, в один гигантский — только рекорды мира по прыжкам в длину побивать — скок пересек палату, обдал Костылева морозом, папиросным ароматом, крепостью водки, раскинул мозолеватые, фанерно-твердые ладони, спохватившись, убрал их, опустился на колени рядом с кроватью, прижался щекой к мятому простынному боку, засмеялся тоненько, визгливо, как девчонка, которую пощекотали. — Ваанька! Жив, курилка, рыбья голова, капроновые уши! Обормот ты двулапый! Двулапый спереди, двулапый сзади! — пристукнул кулаком по прогнутой кроватной слеге. Под Костылевым тихо дзенькнули панцирные пружины. Распрямился, откуда-то из-под ремня выудил страшноватую, черного стекла бутылку с иностранной наклейкой, махом водрузил на тумбочку.

— «Камю», — улыбнулся Костылев. — У-у-у. Лучший в мире коньяк. Французский.

— Т-точно, — раздвоил бороду Старенков. — Камю на Руси жить хорошо? Камю? А?

— Нам! — Костылев улыбнулся шире: на пороге палаты стоял Рогов, долговязый, как телефонная опора, потный и густо обсыпанный конопушной гречкой, потому что дело уже шло к весне. На бывшем костылевском сменщике был черный, с лунной металлической полоской костюм, еще была слепяще-холодная, какой-то каменной, мраморной или кварцевой белизны рубашка с длинными негнущимися концами воротника, имелся и галстук. В разводах. Из-под роговского локтя выглядывал Баушкин. Он ничуть не изменился, все такой же, полный достоинства, веселый, с глазами-бусинами, по-вороньи зоркими, мудрыми, опытными.

— Здравствуй, Иван, — промямлил Рогов, звонко переступнул с ноги на ногу, словно подкованная лошадь перед прогулкой; Костылев взглянул вниз, на его ноги, и ахнул: мать моя, роговские копыта никак не менее сорок седьмого размера. Ничего себе лапы отрастил! Когда унты да сапоги носил — незаметно было, а в туфлях сразу бросилось в глаза.

— Пить больному можно? — спросил Баушкин.

— Можно, — махнул рукой Старенков, — если пить не будет, в сто лет не вылечится. Проверено.

— А как с этим... Ну, насчет борьбы с пьянством? — спросил Рогов, не покидая своего поста в проеме двери.

— Разве это пьянство? — удивился Старенков. — У нас повод.

— Какой? — поинтересовался Костылев.

— Сейчас узнаешь, — он сделал хитрое, загадочное лицо.

Рогов звонко клацнул подкованными штиблетами, посторонился. В двери показался смущенный, краснолицый и этой своей здоровой багровостью смахивавший на альбиноса Уно Тильк, его волосы обелесели совсем, в глазах застыла торжественность, словно у адмирала перед спуском крейсера на воду. Одет он был, как и Рогов, также подобранно, элегантно, словно собирался на дипломатический прием в посольство: модный костюм из такой же, как и у Рогова, ткани — видно было, что покупали в одном магазине, — только искр поменьше, та же кипень рубашечного полотна, галстук в павлиньих размывах — картинка из журнала этот Уно. Только брюки были коротковаты — попробуй на такого гиганта найти штаны, чтобы они были впору. Все подряд, сколько он ни примеривал, сидели на нем как шортики. Обшлага брюк набухли и отвердели от влаги, на ногах были лаковые, с округлыми, яйцеподобными носами туфли.

— Вы, ребята, что? Фотографироваться в полный рост нарядились? — Костылев поерзал на кровати, чувствуя себя неудобно перед писаными красавцами — неловко даже находиться с ними в одной комнате, выступать в непрезентабельном одеянии, в рубашке с треугольным вырезом, из которого выглядывает незагорелая, с выступающими кулачками ключиц грудь, с мятым, бледным от больничной озабоченности лицом. Он подтянул одеяло к подбородку, выпростал одну руку. — На доску Почета? Иль вас французский посол на коктейль пригласил?

— Не спеши, — обрезал его Старенков, согнул два пальца в кольцо, подул в них как в горловину трубы — новый жест появился, Костылев раньше не замечал.