Кто-то тронул ее за плечо, она опасливо повернулась, в ее зрачках еще сохранялась фиолетовая рябь вечернего моря, теплый уют уходящего на сон дня, красная горбушка солнца, осклизлые, поросшие нежной тиной камни, высовывавшие свои головы из кружевных воротничков прибойной пены.

— Люд! Брось! Не переживай, — Зинка Щеголева глядела просяще, ласково. — Не бойся. Никогда он не покончит с собой. С собой кончают люди сильные, для этого волю надо иметь, а у него внутри тесто, хоть он и жестковат на вид.

— Хорошо, — Людмила поднялась, провела рукой по воздуху, оглаживая что-то невидимое, может прогоняя наваждение. — Хорошо. Не буду, — вскинула голову, но в этом движении, в излишней его резкости Зинка уловила нарочитость, желание обмануть ее проницательность, протестующе тряхнула колбасками косичек.

За окном сквозь рваную белесую наволочь проглянуло солнце, несмелое, сонное, и папки, лежавшие на подоконнике, осветились сиреневым. Было в этом огне что-то радостное и горестное одновременно, завспыхивали в нем серебряные искры, будто следы пуль. А может, не пуль — может, звезд. Потянуло холодом и неуютом.

Людмила понимала, что жизненный кров над ее головой зыбок, он все равно что охотничий шалашик, сооруженный на пару дней в птичьих угодьях, среди болотного сита.

Вдруг ей померещилось, что она видит ухмылку Меншикова, этого удалого старца, и в несколько секунд перед нею отчетливо, во всех своих красочных деталях предстал поход на сосьвинский крутояр, недобрые сосны, зереновские дома, обитые ради архитектурного кокетства шифером. Холод проник в грудь, от него заныло сердце, будто нехорошее предчувствие заползло в тело и теперь холодило жилы, замедляло бег крови.

— Что с тобой, Людк? — встревожилась Зинка. — Может, воды?

— Нет, — отказалась Людмила, потерла виски пальцами. Видение разлетелось перед ней снежными хлопьями, без следа растворилось в воздухе. — Приблазнилось бог знает что.

— Устала ты, Людк. Отдохнуть тебе надо.

Людмила машинально улыбнулась, сделала короткий мах рукой. Игорь, понятное дело, отрезанный ломоть. Но из прошлого его не выкинешь. А прошлое, оно пока еще обладает огромной силой. Теперь о настоящем... Настоящее — это понятно, это нынешнее ее положение. Как оно называется? Положение соломенной вдовы. Теперь о будущем. Какое оно? Таит в себе неизвестность. Другого ответа нет. Может, будущее сокрыто в том парне с трассы? Она усмехнулась: а не холодное ли арифметическое «действо» — сложение-вычитание — заложено в таком раскладе? Опять перед ней заструились снежные хлопья, истончаясь, дробясь в крошево. Что-то недоброе сулило это хаотичное движение. Какое-то ощущение беды безотвязно следовало за ней, и не было никаких сил отгородиться от него. Что случилось, что? Неужели муж?

Муж конечно же ничего с собой не сделал — тут Зинка была права, и Людмила тоже так считала — для такой страшной вещи, как самоубийство, нужна звериная воля, душевная твердость и одновременно полная потеря равновесия, а Игорь был довольно уравновешенным малым. Такие к концу жизни мякишами становятся.

Получила она в тот день еще одно письмо. Короткое.

«Людмила, если помнишь меня, я — Костылев. Иван Костылев. Обращаюсь потому, что попал в аварию и покалечил ноги. Лежу в Зереновской больнице. Хотелось бы повидаться. Если, конечио, можно».

18

Костылев долго и сложно приходил в себя, а приходя, тяжело, дотошно разбирался в собственных ощущениях, вспоминая и морозную, в дымке, дорогу, на которую его вышвырнула взбесившаяся плеть, и хряск вертолетных лопастей, похожий на рвущуюся ткань, и заросшее черным лицо пикового короля, склоненное к носилкам, которое он так и не узнал, и вышибающую кожные мурашки белизну приемной палаты с марлевой прореженной занавеской, пропускающей свет, но не пропускающей взгляд, и белохалатный взвод консилиума, и дурманящее око лампы над операционным столом, и гортанные слова латыни, проникавшие в его сознание из преисподней.