Старенков, переставив с тумбочки на подоконник графин и пару пузырьков с лекарством, передвинул тумбочку в центр палаты.

— Закуска пришла, стол есть, напиток согрелся. Прошу, паньства!

— Знаешь, Иван, кто еще должен прийти? — Рогов спустился наконец с порожка, перестал маячить в проеме. — Вертолетчик, который тебя в Зереново вез.

— Хороший парень. Страшный, правда, во сне увидишь — плохо будет, но хороший. Одинец его фамилия, — сказал Старенков.

— Его вертолет случайно на нас набрел, когда на тебя плеть наехала.

Дедусик с маху опустил закуску на тумбочку и с ловкостью столичного официанта разложил колбасу, сыр, сардинки по картонным тарелочкам, ногтем вспорол обертку коробки с печеньем, распахнул ее, наломал шоколада.

— Пожалуйте-с, — он выпрямился, осветил больничную палату лысиной, по углам, в смыке стен с потолком, заплясали отраженные блики. Одет Дедусик был в свой прежний заношенный костюмчик с медалью на лацкане.

Вскоре пришел Одинец, бригадир разлил коньяк по стопкам, произнес первый тост.

Это было самое необычное свадебное застолье, которое когда-либо знало Зереново, застолье в больничной палате у хворого товарища. Хотя и говорят, что больным волноваться вредно, Костылев поволновался вначале за трассовиков, опасаясь, как бы их не выперла из палаты тетя Таня, но та глаза закрыла, узнав, что у ее подопечного — люди с трассы. Потом пожаловал главный врач, но и тот неожиданно сделал особое медицинское заключение, а вернее — исключение, сказав, что больной находится в том состоянии, когда ему как воздух, как вода и пища необходима встряска, — словом, и тут обошлось. Вот одно только было плохо — поджимало «светлое» время.

Одинец, подняв руку со старыми серебряными часами, притороченными ремешком за тоненькие дужки к запястью, звонко подолбал пальцем по стеклу.

— Дамы и господа! — провозгласил он. — Пора в воздух!

— Но перед тем — посошок! — решительно произнес Старенков, сквозь крепкую буроватую обветренность его лица проступила бледнота. Борода стала совсем смоляной, даже немного в синеву начала ударять. Дедусик с любопытством, чуть вкривь, посмотрел на Костылева, мягко приблизился. За его спиной стоял гомон, разливали последний коньяк, и поэтому на старика никто не обращал внимания. Дедусик потеребил пальцами простыню, выбившуюся из-под одеяла, спросил жалостливо:

— Больно, Ваня?

— Раньше было больнее.

— А сейчас?

— Сейчас заживает, — ответил Костылев, добавил: — Элементарно.

— Ты, Ваня, это-ть, — Дедусик шмыгнул носом, голубые глаза потускнели от сочувствия. — Это-ть. Не прогадай. За увечье тебе сто процентов должны платить по бюллетню. Вот. Да еще премию должны выдать. Тут ты поторгуйся, если не выдадут, смело сажай строительного начальника в тюрьму. Выгоду поимей!

Дедусик замолчал. Слова его до Костылева еще не дошли, их смысл Иван понял позже.

— Ну, я пошел, — сказал Дедусик. — День на уроне, через час солнце в постель уляжется.

Он повернулся к Костылеву спиной. Со спины Дедусик выглядел плотным, крепеньким мужичком, много моложе своих лет.

У Костылева в груди, как раз под сердцем, шевельнулось что-то твердое, громоздкое — похоже, просыпалась боль. Он поморщился.

— Вона, крестника мы совсем уморили, — проговорил Одинец. Поторопил: — Пора.

Прощания, поцелуи — и Костылев вновь остался один. В палате будто никого и не было — и тумбочка стоит на прежнем месте, и графин, и пузырьки с зельем, на полу ни крошек, ни бумажек, никакого мусора, остающегося, как правило, после всех застолий. Только в воздухе еще плавал, истаивая, запах сигаретного дыма, разговоров и тостов, хороший мужской дух.