— «…И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем, — продолжил хромой. — И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира. Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом…» Надо же, еще не забыл!

Ратцингер удивленно покосился на эсэсовца. Тот улыбнулся:

— Я когда-то был пастором в Тюрингии.

— Но…

— Почему на мне эта форма? Так уж случилось. В свое время я разуверился в Господе и нашел ему замену… Совсем неважную замену, парень…

Хромой осторожно взял из рук Йозефа Библию, пролистал.

— Ты знаешь… Кстати, как тебя звать-то?

— Йозеф. Йозеф Ратцингер.

— Ты знаешь, Йозеф, что у нас в Дахау сидит пастор Мартин Нимеллер? Я беседовал с ним пару раз. На последней проповеди в тридцать седьмом он сказал: «Больше мы не можем хранить молчание, повеленное человеком, когда Господь велит нам говорить. Мы должны повиноваться Господу, а не человеку!» После проповеди Нимеллера и арестовали… — Бывший священник помолчал. — А могу я поинтересоваться, зачем ты читаешь Библию, Йозеф?

— Я семинарист, — пояснил юноша. — Учился в семинарии в Траунштайне, пока меня не забрали сюда, в зенитчики.

— И ты, верно, после войны собираешься продолжить обучение?

— Конечно! — воскликнул Ратцингер. — Как иначе?!

Бывший пастор аккуратно положил книгу рядом с собой.

— Знаешь, — сказал он медленно, — я тоже не раз думал об этом. Год, два от силы — и наступит мир. Нам придется жить в стране поверженных, Йозеф, и строить ее заново. Вопрос в другом — сумеем ли мы построить ее так, как учил нас Бог? Я смотрю вокруг, и мне кажется, что нет, не сумеем. Дьявол слишком силен, и он не только в Гитлере, в этих молниях у меня на мундире, в этом карабине, из которого я, быть может, убью человека, как мне уже приходилось убивать… Дьявол везде, он в нас самих, какими бы добросердечными и миролюбивыми мы ни стремились стать. Поэтому ничего путного мы не построим, парень… Ничего путного.

— Но так же нельзя, — возмутился Ратцингер. — Если так рассуждать, то остается только опустить руки и ждать, пока враг рода человеческого…

— Главный враг рода человеческого, Йозеф — сам род человеческий, — перебил хромой. — Подумай об этом. Я уже подумал, очень крепко подумал… Дьявол слишком силен, и мы заранее проиграли все войны против него — нынешние и грядущие. Надеюсь, в аду меня ждет достойное место.

Бывший пастор поднялся, вскинул на плечо карабин и, не оглядываясь, зашагал к возящимся в руинах лагерникам.

Йозеф Ратцингер растерянно смотрел ему вслед.

Об этом разговоре он не рассказал никому. А через несколько дней Йозефа перевели на другой объект противовоздушной обороны — сначала в Унтерферинг, потом в австрийский Инсбрук, а позже в Гилхинг, на базу истребителей Люфтваффе. Бывшего пастора он больше не видел и о его судьбе мог только догадываться.

Уже после войны Йозеф узнал, что в апреле сорок пятого подразделения американской армии обнаружили в нескольких километрах от Дахау сорок вагонов, заполненных до отказа истощенными трупами на поздних стадиях разложения. Еще больше мертвецов американцы нашли непосредственно возле концлагеря.