– Нам очень повезло, что в монастыре, – сказал отец, – есть священник из Буэнос‑Айреса. Отец Сантамария обучает испанскому наших двух друзей и рассказывает им об Аргентине. Это удача, когда едешь куда‑то, уже владея языком.

– Вы хорошо доехали? – поинтересовался Эйхман. Если он при виде меня и разнервничался, то никак этого не показал. – Откуда вы?

– Из Вены. – Я пожал плечами. – Поездка получилась вполне сносной. А вы, герр Клемент, знаете Вену? – Я пустил по кругу свои сигареты.

– Нет, не очень, – ответил он, едва заметно сморгнув. Да, надо отдать ему должное. Держится он отменно. – Австрия мне совсем незнакома. Я из Бреслау. – Он взял сигарету и позволил мне поднести огонь. – Хотя теперь город этот в Польше и называется Вроцлав или как‑то там еще… Можете себе представить? А вы из Вены, герр?..

– Доктор Хаузнер, – подсказал я.

– Доктор, значит? – Эйхман усмехнулся. Зубы у него с тех пор лучше не стали, отметил я. Несомненно, его забавляло, что он знает: никакой я не доктор. – Полезно, что рядом будет медик, правда, Геллер?

– Да, верно. – Геллер закурил. – Я тоже всегда хотел стать врачом. Ну, до войны то есть. – Он грустно улыбнулся. – Теперь уж наверняка никогда не стану.

– Вы еще молодой, – возразил я. – А когда человек молод, возможно всё. Уж поверьте. Я и сам когда‑то был молодым.

Но Эйхман покачал головой.

– Это утверждение было верным до войны. В Германии было возможно всё. Да. И мы доказали это миру. Но не теперь. Боюсь, теперь это перестало быть правдой. Не сейчас, когда половиной Германии управляют варвары‑безбожники. Согласны, отец? Объяснить вам, господа, что такое на самом деле Федеративная Республика Германия? Мы – окоп для укрытия на передовой новой войны. Войны, которую ведут…

Эйхман оборвал себя и улыбнулся:

– И чего это я разошелся? Какое это теперь имеет значение! И само „сегодня“ тоже не имеет значения. Для нас „сегодня“ существует не больше, чем „вчера“. Для нас есть только „завтра“. Надежда – вот все, что у нас осталось.

39

Монастырское пиво действительно было отменное. Называлось оно „траппистское“, и варили его в строго соблюдаемых условиях и только монахи‑бенедиктинцы. А другое их пиво называлось „Шлюкерармер“ и было медного цвета с белой, цвета сливочного мороженого, пеной. У этого вкус был сладковатый, отдающий шоколадом, и крепость, опровергающая его аромат и происхождение. Гораздо легче было представить, что пьют его американские солдаты, а не богобоязненные монахи‑аскеты. Американское пиво мне пробовать тоже доводилось. Только страна, где когда‑то был сухой закон, могла варить такое – не пиво, а крепленая минеральная водичка. И только в такой стране, как Германия, способны варить пиво такой крепости, что оно заставляет монаха рисковать тем, что Лютер приколотит свои девяносто пять тезисов на дверь храма в Виттенберге. Так сказал мне отец Бандолини, и только по этой причине он предпочитал вино.

– Если спросите меня, то вся Реформация и случилась из‑за крепкого пива, – высказал он свое мнение. – Вино – вот самый подходящий напиток для католика. От него люди становятся сонными и дружелюбными. А от пива, наоборот, все задираются и кидаются спорить. Посмотрите на страны, где пьют много пива. Там почти все – протестанты.