А потом, хвала Господу, все иски против меня прекратила еще одна монаршая смерть. Сам Господь сохранил мое протестантское богатство. Королева Мария, папистка, запустила когти в церковные земли и вернула бы их все, если бы смогла. Она заново отстроила бы монастыри и освятила аббатства, и уж точно отняла бы все у добрых служащих, которые лишь исполняли свой долг, но Господь быстро прибрал ее к себе, и она умерла, не успев лишить нас всех имущества, а следующей правительницей стала наша Елизавета.

Наша Елизавета, принцесса-протестантка, знает цену хорошей собственности не хуже любого из нас и любит, как и все мы, мир, землю и твердую валюту. Она хорошо понимает, какова цена нашей верности ей. Мы все будем добрыми протестантами и верными подданными, если она оставит нам краденые богатства папистов и позаботится о том, чтобы ни один папист больше не сел на трон и не стал угрожать нашим состояниям.

Я держалась возле нее с самого начала – и по расчету, и по склонности. Выросла я в протестантском доме, в услужении у великой леди Фрэнсис Грей, была компаньонкой леди Джейн Грей, и я служила Господу, который признает усердный труд. Я была в Хетфилде, когда мой друг Роберт Дадли лично привез известие, что прежняя королева умерла и Елизавета – ее наследница. Я, красивая и богатая вдова (благослови за это Господь моего супруга Кавендиша), была на ее коронации, а мой следующий муж, сэр Уильям Сент-Лоу, был при ней старшим виночерпием Англии. Я заметила его на вечернем обеде в честь коронации и знала, что он, поглядев на меня, увидел хорошенькую женщину тридцати лет, с обширными землями, которые так соблазнительно тянулись вдоль его собственных. Бесценный Кавендиш оставил меня в столь процветающем положении, что я могла заполучить, возможно, и лучшего мужа. Таким называли сэра Джона Тинне из Лонглита, но были и другие. Сказать по правде, Уильям Сент-Лоу был хорош собой, и он мне понравился сам по себе. К тому же, хотя у сэра Джона и был Лонглит, дом, хозяйкой в котором мечтала бы стать любая женщина, земли Уильяма Сент-Лоу располагались в моем родном Дербишире, отчего сердце мое забилось чаще.

С таким мужем и доброй королевой-протестанткой на троне никто уж точно не станет расспрашивать о происхождении пары золотых подсвечников, некогда стоявших на алтаре, а теперь – на моем лучшем столе. Никто не станет беспокоиться по поводу трехсот с чем-то миленьких серебряных вилок, пары дюжин золотых кувшинов, изысканного венецианского стекла и сундуков с золотыми монетами, которые внезапно объявились в перечне моего имущества. Уж конечно, видит Бог протестантов, которого все мы чтим и которому поклоняемся, никто не стал бы тревожить верную вдову, которая всего-то имеет склонность к красивым вещам, которые ей попадаются. Не будет большого волнения из-за земель, некогда принадлежавших церкви, а теперь – мне. Да его и не должно быть. «Не надевай намордника на вола, что идет по полю», – говаривал мой Кавендиш, а иногда добавлял: «Господь помогает тем, кто сам себя не обидит», – и шуткой это было лишь отчасти.

Но никто из нас, клянусь Богоматерью, никто, даже в самом стяжательском настроении, не взял бы замка Татбери даже в подарок. Привести его в порядок обойдется дороже, чем снести и отстроить его заново. Так и представляю, как мой Кавендиш взглянул бы на него и сказал: «Бесс, милая, замок – вещь изысканная, но что в нем за выгода?» И мы бы уехали прочь к какому-нибудь лучшему вложению: к чему-нибудь, что можно купить по дешевке и улучшить.

Вспоминая Кавендиша, я изумляюсь моему новому мужу, графу. Его семья веками владела половиной Англии, и Татбери всегда сдавали внаем; но они позволили ему прийти в такое состояние, что он для них не годится, не годится он и для того дурака, что захотел бы их от него освободить.