Стискиваю зубы сильнее. Но боли так и нет.

Вместо этого я слышу стон Уилла. Он спотыкается и валится на пол, матеря Имоджен. Я смотрю на нее. Наши глаза встречаются.

И тут я понимаю: Имоджен пришла не убить меня, а спасти.

Я вижу решимость в ее глазах. Она заносит кочергу в третий раз.

Но я не могу позволить ей убить ради меня и потом терзаться, что от ее руки погибли уже двое.

С трудом встаю на дрожащие ноги. Каждая клеточка тела болит. Кровь заливает глаза. Я еле вижу. Бросаюсь вперед, к деревянной стойке с ножами, оказавшись между Уиллом и Имоджен. Хватаю поварской нож, совершенно не чувствуя тяжесть рукоятки в ладони. Лицо и глаза Уилла расплываются. Он встает, а я в ту же секунду поворачиваюсь к нему.

Вижу движения его рта. Его губы шевелятся, но в ушах невыносимо звенит. Кажется, этот звон никогда не кончится.

Но он прекращается, и я слышу отвратительный смех.

— Ты в жизни не осмелишься на это, тупая сучка…

Он бросается на меня, пытаясь вырвать нож. У него почти получается, и на секунду кажется, что, учитывая мою слабость, нож точно достанется ему. И тогда он убьет нас обеих.

Я вырываю нож. Уилл повторяет попытку.

На этот раз я вообще не думаю — просто действую.

Всаживаю нож ему в грудь. Вижу, как лезвие входит в тело, и совершенно ничего не чувствую. Имоджен стоит рядом и смотрит.

Из Уилла бьет кровавый фонтан. Двухсотфунтовое тело с глухим стуком валится на пол.

Сначала я колеблюсь, глядя на лужу крови рядом с Уиллом. Его глаза открыты. Он жив, хотя жизнь быстро уходит из него. Смотрит умоляюще, будто думает, что я как-то помогу ему спастись.

Он с трудом поднимает руку и тянется ко мне. Но не дотягивается. Он больше никогда не прикоснется ко мне.

Я спасаю жизни, а не забираю. Но из каждого правила есть исключения.

— Ты не заслуживаешь жить. — Мой голос не дрожит, не колеблется. Он бесстрастен, как сама смерть.

Уилл моргает раз, другой, а потом его веки замирают. Грудь перестает вздыматься. Он больше не дышит.

Встаю на четвереньки и щупаю его пульс. И только убедившись, что Уилл мертв, поднимаюсь и подхожу к Имоджен. Мы обнимаемся и вместе рыдаем.

Год спустя…

Я стою на пляже и всматриваюсь в океан. После прилива на скалистом берегу появились лужи, по которым, поднимая брызги, носится босоногий Тейт. День прохладный — градусов пятьдесят, — но для января все равно необычайно тепло. Мы привыкли к холодным снежным зимам, но здесь всё по-другому. И я рада этому, как рада и многим другим переменам в наших жизнях.

Отто с Имоджен ушли вперед, чтобы взобраться на выступающие из океана скалы. С ними собаки на поводках. Они, как обычно, с энтузиазмом предвкушают восхождение. Я осталась с Тейтом и наблюдаю за его играми. Сажусь на корточки и перебираю камушки.

Прошел уже год с тех пор, как мы бросили в шляпу бумажки с названиями мест, куда хотели бы переехать. Такие решения не принимают необдуманно, но у нас нет ни родных, ни друзей, с которыми можно было бы обсудить это. Мы не знали никого за пределами нашей раковины. Имоджен была единственной, кто решился сунуть руку в шляпу и вытащить бумажку. И не успели мы опомниться, как оказались в Калифорнии.

У меня нет привычки приукрашивать или врать. Теперь Отто с Тейтом знают, что их отец — не тот человек, которым прикидывался. Хотя они знают не всё.

После смерти Уилла полиция пришла к выводу, что все случившееся было самообороной. Хотя офицер Берг вряд ли поверил бы нам, если б Имоджен, спрятавшаяся той ночью в дальнем уголке кухни, не записала признание Уилла на диктофон.