- Большая честь разделить с тобой утреннюю трапезу. - О’Каймор с покорным видом хлопнул в ладоши и что-то прошептал подбежавшему сигнальщику. - Да, большая честь, мой вождь! И потому я велел принести особый сосуд, называемый Чашей Ветров, прекрасней которого нет и не было на всей Кайбе. Вино в нем кажется вдвое слаще.

    - Враки! - пробормотал Челери. - Не все ли равно, из какой посудины хлебать хмельное? Было бы что! Покрепче и побольше!

    - Ты сын черепахи, недоумок! - рыкнул тидам. - Я подарю эту чашу светлорожденному, а он преподнесет ее арсоланской госпоже! Она, конечно, восхитится… женщины любят красивое… восхитится и нальет светлорожденному вина. И выпьет с ним, дабы…

    Дженнак мановением руки остановил О’Каймора:

    - Она не пьет вино. Она пьет настой из трав и листьев.

    - Не пьет вино? - изумился тидам, а Челери даже передернуло от возмущения. - Но ведь этот напиток дарован нам самими богами!

    - Дарован Одиссом, - уточнил Дженнак. - А госпожа из рода Арсолана.

    О’Каймор раскрыл рот- возможно, чтоб выразить Дженнаку свое сочувствие, - но тут принесли подносы с едой, вином и чашей. Была она и впрямь прекрасна, выточена из голубой полупрозрачной раковины и расписана синим узором; синие волны ярились вокруг нее, изгибая упругие шеи, и казалось, что над ними бушует ураган или губительный смерч, срывающий пену с океанских валов и подгоняющий их вперед и вперед, дабы обрушить на податливый прибрежный песок или бурые неуступчивые скалы. Воистину, дно этой колдовской чаши казалось морем, а края - небом! Когда же О’Каймор плеснул в нее рокаварского вина, чаша ожила, и вслед за волнами по ободку ее ринулись буйные ветры и грозные вихри. Наполненная золотистым соком лозы, она потеряла прозрачность, и Дженнак уловил стремительные порывы воздуха, обозначенные доселе незаметными штрихами. Это разом преобразило сосуд: теперь на стенках его в самом деле бушевал шторм и гневался ветер.

    Пригубив, Дженнак отставил чашу на вытянутой руке, склонил голову к плечу и погрузился в созерцание чудесного узора. Прошел миг, другой, и мир наполнил дикий, посвист урагана; где-то вверху неслись стаи темных облаков, грохотал гром, мелькали слепящие копья молний, а внизу, словно грозя небу покрытыми пеной кулаками, вздымались волны. Сам Дженнак как бы парил посередине, невидимый и неуязвимый; молнии пронзали его, ветер не мог унести с собой, волны - окатить соленой влагой. Но, не ощущая ничего, он все слышал и все видел своим вторым зрением; и эта зримая звучная ярость стихий казалась столь ужасной, столь величественной и грандиозной, что сердце его замерло от ужаса, похолодело и сделалось крохотным, как полевая мышь.

    Таких бурь он не знал в благословенной Серанне! Случалось, налетали сильные ветры из-за Байгима, с просторов Бескрайних Вод, валили деревья, резвились в маисовых полях, выбрасывали на берег корабли, вздымали тучи песка. Но то было редкостью, и каждый такой ураган запоминался надолго и получал свое имя - Рухнувшая Пальма, Удар Палицы, Голодный Койот или Сорок Погибших…

    Койот! Сорок Погибших!

    Не койот рычал сейчас перед ним, а гневался грозный ягуар!

    И не сорок погибших могли кануть в его ненасытную утробу, а семь сотен! Двести - с «Тофала», сто семьдесят - с «Сирима» и по сотне и десятку - с каждого из малых кораблей…

    Глыбы вековечного льда шевельнулись в груди Дженнака и застыли.

    Каким-то образом он чувствовал, знал, что яростный шторм надвигается с севера и разразится внезапно. С севера! В том было спасение, ибо к югу лежал открытый океан, а на востоке вставала земля - не столь уж близко, но и не слишком далеко.