– Ты что городишь? – не выдержал дед. Маше стало смешно: разве бабушку остановишь?

– Двенадцать лет хвораешь, никак не выправишься. Мать-то тебя не хотела рожать, всё таблетки пила, чтоб, значит, от дитя избавиться. А ты, видать, сильно жить хотела, всё одно на свет родилась, хоть и слабенькая. Какой родилась, такой и осталась, все болячки к тебе липли, мимо не прошли, в гости напросились… За материн грех расплатилась. Говорила я Кольке-то, не женись на городской! Взял бы свою, деревенскую… Дак рази он мать послушает? В город подался, охломон, мало ему в деревне девок… Бог и наказал, послал дитё – то понос, то золотуха! Двенадцать лет оне с тобой мучились.

– Уймись ты, старая, укороти язык! – не выдержал дед. – А ты не слушай её, внученька! Она тебя ждала-скучала, слезами изошлась. Без Машки-то, грит, мне и свет не мил, скорей бы, грит, встренуться… Вот и свиделись. Тут радоваться надо, а она…

– Сказывай, от чего слегла-то? – приступала с расспросами бабушка.

– А я знаю, от чего? Плохо мне было…

– Ну, а сейчас-то хорошо?

– Да вроде…

– Вроде Володи, а похож на Петра…

– Да замолчишь ты когда-нибудь, колода старая!

Маша улыбнулась. Ей нравилось ехать – под бабушкины бесконечные расспросы, под дедушкино незлобивое ворчанье, на тряской телеге, заваленной по ободья душистым сеном. Маша поворошила сено рукой и увидела засохшую красную земляничину.

– Ба, смотри! Я ягодку нашла!

– А чего на неё смотреть-то? Ешь, коли нашла! – засмеялась бабушка.

Земляничина сладко растаяла во рту. Маша поискала и нашла ещё одну, потом ещё… Маша представила, как зимой, когда деревню завалит снегом по самые крыши, бабушкина Милка будет лакомиться душистым сеном с земляникой и синими звездочками васильков.

– Ба, а Милка… всё болеет?

– А чё ей болеть-то, здорова твоя Милка. Со стадом она, на выгоне. Вечером домой придёт, свидитесь.

***

– Коля! Коля!! – позвала Марина, почувствовав, как под её рукой шевельнулись дочкины пальцы, мгновенье назад холодно-безжизненные. Вслед за пальцами дрогнули губы, пытаясь что-то сказать. Марина склонилась над кроватью, но не услышала ни звука. Щёки девочки слегка порозовели. Или ей просто хотелось, чтобы они порозовели?

– Машенька, доченька, мы здесь, с тобой! Мама с тобой, и папа, – шептала Марина, не отпуская дочкину руку, словно могла удержать, остановить, не дать ей – уйти…

***

– Врачи-то чё говорят? Говорили, тоись…

– Ничего они не говорили, только уколы кололи, больно, – пожаловалась Маша.–

Во-во, лечить не умеют, колоть токо умеют, сами не знают от чего. От уколов-то полегчало?

– Нет, не полегчало… Ба, а Мишка тёти Нюрин дома? – забывшись, спросила Маша. И услышала – невозможное.

– Дома, куды он денется. Счас приедем, щец похлебаешь да свеклу полоть пойдёшь, заросла свекла-то, пропадёт не то… И смородину собирать пора, осыпается. У меня у одной-то рук не хватает на всё, а деда помочь не допросишься, то ему на рыбалку, то лодки смолить с мужиками, то сети чинить, то табачок курить… Ты уж грядки табашные выполи, не забудь!

– Ба, я не забуду. И грядки выполю, и смородину соберу, я только к Мишке сбегаю, я быстро…

– Я кому сказала? Аль ты не слышала? Мишка твой никуда не денется.