- Видел, как росла твоя грудь, - перебил он ее.

- Что?! - Она покраснела и рассмеялась. - Тео, ты просто старая скотина!

- Мне стыдно признаться в этом, но я видел. Я уезжал на полгода, а ты тогда была еще совсем маленькой неловкой девчушкой. Ты была такой неловкой, Гарриет… Так вот, когда я вернулся, то приехал к вам и пошел в сад искать твоих родителей. Ты в одних трусиках стояла на краю бассейна, и я увидел твои маленькие крепкие груди с розовыми сосочками, одна немного больше другой. Видишь, как хорошо я все помню. Ты не заметила меня и продолжала стоять, а я наблюдал за тобой. Потом - ты нырнула, а я продолжал стоять и думал: «Боже, как она выросла. Она уже становится девушкой». Тут появилась твоя мать, и я ушел. Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами. С тех пор я…

- Не надо мне ничего рассказывать, - сказала она, чувствуя себя не в своей тарелке, - и так все ясно. С тех пор ты пытаешься снова застать меня у бассейна в одних трусиках.

- Желательно без них и необязательно у бассейна. О черт…

- Что такое?

- Все то же самое. Стоит мне вспомнить тебя, как…

- О, Тео, - воскликнула она, чувствуя, как желание охватывает ее, - если бы только…

- Что только?

- Если бы я знала об этом раньше.

- И что бы тогда было?

- Я бы легла с тобой в постель, - ответила она, набравшись мужества.

- О Боже! Посмотри мне в глаза, Гарриет.

Она посмотрела и пропала, а ведь она знала его так давно. Ну разве это не смешно…

Это был перст судьбы, и здесь уж ничего не поделаешь. Наверняка Джеймс будет вне себя от ярости, у Мэгги случится истерика, вся молодежь придет в ужас.

- Если Манго узнает, он линчует меня, - сказал как-то Тео, когда после ночи страстной любви они лежали в объятиях друг друга.

- Они нас обоих линчуют.

- Для нас это имеет значение?

- Не думаю.

Заниматься с ним любовью было сплошное удовольствие. Он был страстным и прекрасным в своей любви. В нем говорила сама природа, дикая, необузданная, самобытная, щедрая. Он водил ее в оперу в Сан-Франциско и Сиднее, на балет в Нью-Йорке, и они даже занимались любовью в его ложе Королевского оперного театра, когда там давали «Саломею». «Послушай, - сказал он, когда занавес опустился и раздался гром аплодисментов, - мне кажется, что весь зал наблюдал за нами».

Она летала с ним на скачки в Сидней и наслаждалась его радостными криками, когда лошади, на которых он ставил, приходили первыми, и утешала его, когда они проигрывали. Он часто читал ей в постели, обычно, поэзию, но временами что-нибудь из Хемингуэя, Тома Вульфа или Дилана Томаса. В это время он нежно обнимал ее, и она с наслаждением слушала его мелодичный голос. Страсть приходила внезапно, книга летела на пол или терялась в постели. «Интересно, на скольких экземплярах книги «По ком звонит колокол» мы занимались любовью? - сказал он как-то. - Папа Хэм был бы доволен, узнай он об этом».

Им редко удавалось встретиться в Лондоне, и она летала к нему в самые отдаленные уголки земного шара, делая огромные изнурительные перелеты с одного континента на другой, чтобы провести с ним хотя бы двое суток. Она снова и снова с удивлением открывала для себя, что, несмотря на всю свою самоуверенность, кипучую энергию и напористость, в глубине души он был очень уязвимым человеком, а порою даже беззащитным, что он нуждался в ласке и заботе, и сам должен был раздавать их кому-то. Он так заботился о ней, как никто и никогда в ее жизни. «Я хочу баловать тебя, - сказал он во время одной из их редких встреч в Лондоне. - Ты нуждаешься в ласке и заслуживаешь, чтобы тебя баловали».

И его забота была ей приятна.