— К чему подготовить? Ну хватит говорить о достоинствах английского романа, и хватит обсуждать Марию. К чему это я не готов? Кого мне следует остерегаться?

— Нашей матери. Вы сделаете ужасную ошибку, если будете препятствовать крещению младенца, когда он появится на свет.

Пока мы ехали домой на такси, я решил, что не буду спрашивать Марию, знает ли она про неприязнь Сары по отношению к ней и про то, как глубоко ее сестра ненавидит меня; я не стал обсуждать с ней намерения ее матери крестить нашего будущего ребенка, хотя это было правдой. Я был слишком потрясен этой новостью, но, поскольку мы с Марией направлялись в ее любимый ресторан, чтобы отпраздновать двадцать восьмой день рождения моей жены, я не хотел упоминать о том потоке оскорблений, прозвучавших как гимн ненависти, который обрушила на меня Сара, — если бы я хоть раз упомянул об этом, праздник был бы испорчен. Меня всегда изумляли сплетни об отношениях Марии и Сары, но в конце концов я перестал удивляться тому, что сестры отдалились друг от друга и теперь не были так близки, как в детстве. Как-то раз Мария упомянула, что у Сары проблемы с психикой, но только мельком, описывая ее трехмесячный брак с потомком англо-ирландского аристократа, — она в тот момент не собиралась рассказывать мне ни о чувствах сестры по отношению к ней, ни о бучанистских взглядах на людей вроде меня. Естественно, Мария никогда не отзывалась о своей матери как об «ужасной антисемитке», хотя я подозревал, что следы антисемитизма подспудно скрываются в глубоких слоях социального снобизма, поскольку в воздухе поместья «Падубы» постоянно ощущалось присутствие пронизывающей всё и вся ксенофобии. Я не понимал другой вещи: был ли образ христианской купели со святой водой красивым финалом мерзкой шутки, веселым гаерством, которое, как предполагала Сара, не могло не разозлить богатенького стареющего еврея, или же крещение младенца Цукерманов, каким бы абсурдным оно ни казалось, превратится в серьезную проблему, где нам придется отстаивать свои права в борьбе с матерью Марии? Что, если, оказывая сопротивление своей матери, которая за всю свою жизнь не отступилась ни разу, слабохарактерная дочь послушно сдастся на милость победителя? Что, если Мария уступит без боя, позволив осуществить не только символическое, но и реальное похищение ребенка? Что, если эта стратегия направлена на аннулирование ее брака с инородцем?

Только тогда я начал понимать, каким наивным я был, не предчувствуя подобного развития событий; я глубоко задумался, понимая, что это я сам, а вовсе не Мария, по-детски уходил от «решения сложных проблем». Я понял, что намеренно старался казаться слепым, не считаясь с идеями, которые она, получив воспитание в среде сельских джентри, впитала с молоком матери; я также не смог правильно оценить явные намеки ее семейства на беспрецедентный вызов, который Мария бросила всему английскому обществу, вернувшись в Англию после развода с молодым, обладающим хорошими связями первым секретарем миссии Великобритании в ООН и выйдя замуж за меня, олицетворение мавра, душащего свою Дездемону. Еще более неприятным, чем безобразное выступление Сары, было понимание того, что я обманывал самого себя, отдавшись на волю собственным фантазиям. До сих пор я жил как во сне, в котором я, легкомысленный конспиратор, соткал воздушный замок из нитей «милых» различий между нами, который похоронил нас под собой, приобретя социальный окрас. В самом деле, что это все такое — жить на реке? Лебеди, туманы, приливная волна, мягко бьющаяся в стену, окружающую сад… Как эта идиллия может быть реальной жизнью? Насколько горьким и болезненным может быть этот конфликт? Мне внезапно показалось, будто все эти месяцы двое рационально мыслящих, упрямых реалистов, превратившись в безумных романтиков, пытались перехитрить самих себя, чтобы найти выход из весьма запутанной ситуации.