— Вы и вправду так думаете?

— Если говорить о Марии — да. Я даже знаю слово, которым можно назвать ваше поведение.

— Пожалуйста, произнесите его.

— Гипергамия. Вы знаете, что это такое?

— Никогда об этом не слышал.

— Это когда мужчина старается уложить в постель женщину, принадлежащую к более высокому классу, чем он сам. Желание, основанное на принадлежности партнера к высшим слоям общества.

— Таким образом, я, мягко выражаясь, — гипергамист, а Мария, желая отомстить бросившему ее отцу, выходит замуж за человека не своего уровня. И она, с вашей точки зрения, беспомощна и зависима. Испорченная, зависящая от мужчин женщина из высших слоев общества, которая любит чеки на крупную сумму не меньше, чем леденцы, и чья жизнь нацелена на полнейшее безделье. А что же представляете собой вы, Сара, если не считать того, что вы завистливы, ожесточены и слабы?

— Я не люблю Марию.

— Ну так что из того? Кому это интересно?

— Она испорчена, она ленива, она податлива, она чувствительна, и она тщеславна, но и вы тщеславны не меньше, чем она. Люди вашей профессии обязаны быть тщеславными. Иначе как вы можете серьезно воспринимать то, о чем думаете? Наверно, вы до сих пор поглощены драмой вашей жизни.

— Это так. Вот почему я женился на красавице, вашей сестре, и каждый день дарю ей чеки на крупную сумму.

— А вы знаете, что наша мать — убежденная антисемитка?

— Неужели? Раньше никто мне этого не говорил.

— Зато я вам это говорю. Мне кажется, что в экспериментах с Марией вы перегнули палку.

— А мне нравится перегибать.

— Да, я вижу. Я прочла вашу знаменитую комедию о гетто. Будто написана в эпоху короля Иакова Первого. Напомните, как она там называется?

— «Мой идеальный образ».

— Ну если вас, как подсказывает ваш труд, до глубины души потрясают последствия совершенных проступков, тогда вы нашли себе правильную семью. Наша матушка может вести себя чертовски неприятно, если дело касается проступков. Она может стать твердой, как скала из древних англосаксонских минералов. Думаю, ей вряд ли понравится, что ее безмятежно-ленивая, беспомощная Мария покоряется еврею, предающемуся с ней анальному сексу. Я вполне могу представить себе, что она думает про вас: она считает, что вы, как и большинство достигших половой зрелости садистов, склоняетесь к анальному сексу.

— Скажите ей, я делаю это регулярно, как только это взбредет мне в голову.

— Нашей матери это совсем не понравится.

— Я не знаю ни одной матери, которой могло бы это понравиться. Типичная реакция.

— Мне кажется, вы переполнены яростью, вы тщеславны, как никто другой, и все эти качества вы скрываете под личиной светского, цивилизованного человека.

— То, что вы говорите, тоже весьма типично. Впрочем, на свете полно людей, которые нимало не волнуются о том, чтобы скрывать свои чувства под личиной цивилизованного человека.

— Вы понимаете то, что я говорю вам? — спросила она.

— По крайней мере я слышу то, что вы говорите.

Внезапно она бросила мне половинку пирожка с мясом, который до тех пор держала в руке. На секунду мне показалось, что она хотела швырнуть пирожок мне в лицо.

— Понюхайте это, — сказала она.

— А зачем мне это нюхать?

— Потому что этот пирожок очень вкусно пахнет. Не надо обороняться — вы же в церкви. Понюхайте. Он пахнет Рождеством. Могу побиться об заклад, что у вас нет запахов, связанных с Ханукой.

— А как же шекели? — спросил я.