|
Выпрямившись, я оглядел двор — нет, никого. Все тот же звон посуды из распечатанных к весне окон, мамки готовят к праздничку; Колывановская голубятня по-прежнему заперта; на столиках и скамейках ни души — что же Началось? А ведь так явно, да еще усиливается… Тут мое сердце перехватило, и понеслось: во двор со стороны Томского тракта ввалилась растрепанная и в хлами-ну пьяная баба, мелькнув из-под разошедшегося плаща рыжим кустом пизды, четко выделившимся на сметанно-белой плоти. «Пьяная тетька без трусов», мечта всех наших пацанов, любящих потолпиться на горкоммунхозов-ском гараже, так удачно построенном напротив левого крыла районной бани. Повисев на щедро пачкающем ее плащ меловом углу кочегарки, баба собралась с силами и смело двинулась вперед, чудом успевая подпирать валящееся тело неверно ступающими ногами. Я старательно отвернулся, с трудом выдавливая горячий воздух из запалившегося горла. Очень кстати баба шла в сторону ремеслухи — а там только сквер, за которым вялотекущая стройка, и все… Останется только выйти как будто в сторону Партизанской и обежать квартал по частным домам. Далеко не уйдет… Ну давай, проходи уже скорей… Тут рядом хрустнул гравий, и на хлипкий борт песочницы с размаху упал невесть откуда взявшийся Сашка Филимон, пацан из единственного белокирпичного дома в нашем панельно-бревенчатом дворе. Его одного я считал своим другом, прожив чуть больше года в этом городе. Это вышло как-то само собой, мы снюхались с ним сразу, в первый же мой выход в новый двор. Теперь, с его таким неправдоподобно своевременным появлением, начавшееся началось окончательно, и кто-то спросил Сашку моим голосом: — Видал? — Дык. — Во расписная, да же? — Ага… Слышь, Бакир, может это, отдерем? Я промолчал, так как совершенно не представлял себе, как это делается: видеть со стороны и делать такие дела лично — две большие разницы; к тому же в гордых базарах старшаков, как они где-то кого-то «завалили и отодрали», я всегда чувствовал явную и боязливую лажу. Видно, не такое уж и легкое это занятие. Пока я тормозил, тетка умудрилась как-то миновать наш двор, ее плащ уже маячил за прозрачной сиренью у проулка. Мы двумя натужными деревянными буратинами прошли несколько десятков шагов до выхода со двора и стар-танули, безмолвно-хищными тенями пронесясь по сонным переулкам частной застройки, не задев ни травинки, не оставляя следов в мягкой деревенской пыли. Именно в тот день я узнал чувство охоты. Яркое и какое-то полное, окончательное, оно больше никогда уже не повторилось, хотя с той поры мне доводилось охотиться на очень разную дичь. Вылетев на деревянный тротуар, разделяющий застройку и сквер перед ремеслухой, мы встали как вкопанные: нашу добычу перехватил хищник покрупнее. По дорожке медитативно брел крепко пьяный мужик из монтажной общаги, мы сразу поняли это по коричневым пятнадцатирублевым клешам, фасонисто обметавшим прогибающийся под их владельцем дощатый настил. Наша добыча уже попала в поле его локатора, и теперь, отрабатывая турбинами враздрай, он осуществлял грубую наводку, с трудом разворачивая на цель тяжелую лохматую башню главного калибра. Мы напоролись на невидимый барьер. Охота окончилась. Мужик раскорячился на тротуаре, по-хозяйски уперевшись в твердь ногами, и наклонил губастую голову, старательно фокусируя на бабе мутный от портвейна взгляд. Как я теперь понимаю, мужик был очень силен — баба напоролась на его собравшийся наконец взгляд, как на крупнокалиберную пулю: ее чуть ли не откинуло назад; едва не потеряв равновесие, она снова качнулась, но уже в сторону мужика. Не трогаясь с места, он дожидался, когда штормящий асфальт выкинет бабу к его ногам. Дождался. Когда бабу поднесло, мужик деловито помял ее, словно оценивая упитанность, и, видимо, счел достаточной, так как рыцарственно запахнул вновь разошедшийся плащ и целеустремленно поволок даму на стройку, резко сменив прежний курс. |
