Я делаю вид, что слушаю Костю, и, чтобы не думать о Джулии, мысленно считаю пальмы, попадающиеся навстречу: одна, две, три, четыре… Каждая пальма — загадка, истерика. Каждая медленно, истончаясь, ползет стволом в небо и вдруг взрывается охапкой зеленых листьев, будто пробуждается ото сна.

История жизни Тиберия почти как пальма, как затяжной сон с утренним набухшим пробуждением. Поначалу Тиберий куда-то внятно стремился, на самый верх. Был деятелен — усмирял этрусков и хавков. И деликатен — когда на Родосе, в добровольном изгнании извинился перед больными, вынесенными к городской стене. Государственные мужи всегда поначалу деятельны и деликатны. И внимательны к согражданам. Взять хотя бы начало 90-х и этого осеннего патриарха, который ска-зал: “Я устал, я ухожу”. Устал он… Да от него самого все уже устали!

Тиберий тоже устал. От хавков, от этрусков, от парфян. От каркающих по-вороньи германцев, которые всё лезли и лезли из-за Рейна, как кипящее молоко из горшка. Устал от форума, от садов Мецената, от интриг своей инициативной дуры мамаши. Устал и приехал сюда, на Капри. Начал строить роскошный дворец на скале. А потом вдруг ни с того ни с сего взял да и превратил его в гнездо разврата. Собрал мальчиков-девочек, проворных “рыбок”, как он их называл, и заставил их у себя на глазах постоянно совокупляться. А стены дворца украсил картинами. Самого непристойного содержания, как нам доверительно сообщил полушепотом Светоний.

Зачем? Что с ним случилось?

Может, он тосковал по Агриппине, нежно любимой и отнятой Августом, и пытался забыться? А может, просто преисполнился презрением к двуногой человеческой породе и, некогда деятельный-деликатный, сам себе до смерти надоел?

— Мы уже близко, — оборачивается Роберта, прерывая мои мысли. — Ты все время молчишь.

У Роберты отличный русский. Она изучала русскую историю в Калифорнии, где они с Костей и познакомились.

— Будешь? — я протягиваю Роберте бутылку воды. Роберта отрицательно качает головой.

Костя где-то впереди. Смешался с группой пожилых туристов, идущих медленно друг за другом и аккуратно переставляющих ноги, чтобы не оступиться. Немцы… Когда-то их прародители, отмороженные лангобарды, саранчой накрывали эти италийские острова, городки, виллы, сады. Они жгли, вытаптывали, резали, насиловали, оставляя после себя только жуткое окоченение. Теперь их потомки уныло бредут сюда на пепелище посреди итальянской весны, согбенные, усталые, с огромными фотоаппаратами на обвислых дряхлых шеях. Джулия вряд ли потащится смотреть дворец, вернее то, что от него осталось. Скорее всего, она сидит где-нибудь в ресторане, ни о чем и ни о ком не думает, болтает со своим историком и жрет мидий, запивая их дорогим итальянским вином.

Все. Кажется, мы наконец пришли. Костя уже стоит, облокотившись на деревянные перила, отгораживающие от крутого обрыва длинные плоские ступени, ведущие на виллу. Мы с Робертой подходим и дружно достаем сигареты. Надо отдохнуть перед последним рывком и перекурить. На территории дворца, предостерегает нас надпись: курение строго запрещено.

Мимо нас, как заведенные автоматы, проходят все те же немцы. Один из них, старик в пигментных пятнах, останавливается, создав затор, и спрашивает по-английски:

— Вы, ребята, откуда?

— Russia, — отвечаю, и кивая в сторону Роберты: — А она из Италии.

— Moscow? — уточняет немец.

— No, Saint-Petersburg.

— Oh, ja, ja! — с готовностью отзывается немец. — Красивый город! Я знаю… — и проходит мимо, кивая своим каким-то доброжелательным мыслям.