Он снова замолчал. На этот раз он молчал долго. Потом заговорил опять:

— Перед отъездом она пришла ко мне попрощаться. Она была… как угасшая свеча. Совсем больная. Дала мне свой последний рисунок, где нарисовала свои глаза, и сказала, что другой рисунок, своего рта, подарила Шварцу. Она рисовала их, глядя в зеркало. Она сказала мне: «Я дарю тебе свои глаза, потому что ты разглядел мою суть и увидел ту настоящую Эдит, которая жила во мне внутри. А свой рот, который смеялся и целовал, это я отдала ему. Так что у вас вместе — вся я целиком…»

Теперь он говорил совсем тихим, отрешенным голосом:

— Когда она поднялась уходить, то коснулась пальцем моего лба — вот тут, между глазами. Ее палец был горячим, и я почувствовал, что меня как будто обожгло. Это было больше двадцати лет назад. Она сказала мне: «Эти рисунки — последнее, что я нарисовала, Генрих. Больше я не никогда притронусь к кисти. Я больше не могу рисовать». Я стоял перед ней с закрытыми глазами, и у меня на лбу горел ожог, точно клеймо, которое поставил ее палец. А когда я открыл глаза, ее уже не было.

Розенталь медленно качал головой, глядя перед собой невидящими глазами. Меня душила горечь, тяготил этот груз чужих и таких печальных воспоминаний.

И тут хлынул наконец наш первый зимний дождь.

Глава восьмая

ПРОЩАЙ, РОЗЕНТАЛЬ

Часы показывали двенадцать. Только что я распрощался с Розенталем. Никогда раньше я не прощался так с кем-нибудь. Даже когда Элиша уезжал в Хайфу, я знал, что он когда-нибудь вернется в Иерусалим и, уж во всяком случае, мы с ним сохраним связь, по крайней мере в письмах. Но на этот раз я прощался с человеком, которому, скорее всего, предстояло умереть. Это было совершенно невообразимо. Я просто не мог себе этого представить. Шел дождь, но я так и продолжал сидеть на камне. Розенталь с удовольствием втянул в себя влажный холодный воздух и сказал:

— Первый дождь…

А я подумал про себя… ну, вы сами понимаете, что я подумал. Как бы этот первый дождь не стал для него и последним.

Я уже не пытался убедить его отказаться от их затеи, отменить эту нелепую дуэль. Я не напоминал ему снова и снова, что мы находимся не в Иерусалиме 1946-го, а в Иерусалиме 1966 года. Все это он прекрасно знал и без меня. Ведь он сам вчера вечером сказал мне:

— Что за невежественный дикарь этот Шварц! Ему кажется, что мы всё еще находимся в Германии начала века!

Но при всем том я и сам понимал, что сейчас уже невозможно отменить то, что решено. Шварц бросил ему вызов, и Розенталь не мог от него уклониться.

— Все мои друзья будут крайне удивлены, если услышат, что я отказался от дуэли, — снова сказал он. Розенталь имел в виду своих товарищей давних лет, тех стариков, с которыми проводил вечера в кафе «Коралл» и вместе с которыми основал патруль для охраны памятных мест Иерусалима. — Они будут презирать меня, — повторил он.

Лишь теперь я заметил, что он одет праздничней обычного. Под тяжелым плащом на нем были клетчатый пиджак, черные брюки и белая, отглаженная рубашка. Только кеды выглядели неуместно. Я сказал ему, что он очень красиво оделся, но он горько усмехнулся и сказал, что по случаю столь торжественного события, как предстоящая встреча со Шварцем, он извлек из шкафа весь свой старый гардероб.

— Уж если сходить с ума и возвращаться на пятьдесят-шестьдесят лет в прошлое, так пусть это хоть выглядит красиво. — Он наклонился ко мне и сказал с кривой улыбкой: — Я даже решил купить себе розу и воткнуть в петлицу, — и как-то странно засмеялся.