Фредерик не сказал ни слова, а полез в карман брюк, торопливо пошарил, вытащил коробок спичек и зажег свечу. Электричества почему-то не было. Пламя колыхнулось, вспыхнуло и с трудом осветило часть комнаты.

— И долго ты жила такой жизнью?

Кэтрин запустила пальцы в волосы, затем обняла себя за плечи. Ох, она сказала уже и так слишком много, но было поздно отступать.

— Я не помню, чтобы она не пила, но когда мне было лет шесть-семь, она еще держала себя в руках. Она пела в клубах. Голос был довольно слабый, однако ее очень любили… — Кэтрин помолчала и вытерла слезы. — Когда мне исполнилось восемь, она… ее поведение все труднее поддавалось контролю. И всегда были мужчины… Некоторые лучше, некоторые хуже. Один из них время от времени водил меня в зоопарк…

Девушка опустила голову. Свет свечи отбрасывал блики на ее тонкую ночную рубашку.

— Ей становилось все хуже, мне кажется, из-за крушения всех ее надежд. Она совсем потеряла голос, так как ужасно много курила и пила, разрушила свое здоровье. Иногда я ненавижу ее. Но временами — я знаю это — она сама ненавидела себя.

Кэтрин принялась ходить по комнате, казалось, это приносило ей облегчение. Слова полились быстрее и свободнее.

— Она плакала, и клялась мне, и умоляла, чтобы я не испытывала к ней ненависти, все чаще и чаще обещала невозможное, и я ей верила. «Теперь» — было ее любимое слово. И сейчас все еще обещает, что «теперь» она начнет новую жизнь. Она любит меня, когда не пьет, и совершенно забывает обо мне, когда пьяна. Для меня это все равно как жить с двумя разными матерями, и ни с одной из них не легко. Когда она бывала трезвой, то считала, что мать и дочь единое целое. Она проверяла мои домашние работы, спрашивала, почему я на пять минут позже пришла из школы. Когда была пьяна, то готова была смести меня со своего пути. Помню, мне было двенадцать лет, и она три месяца не пила. Однажды, придя из школы, я нашла ее на полу без сознания. В тот день она пыталась петь в каком-то затрапезном клубе, и это был полный провал. Позже она говорила мне, что сделала только один глоток спиртного, чтобы успокоить нервы. Но он был не один, конечно. — Кэтрин дрожала, крепко сжимая руками плечи. — Холодно, — пробормотала она.

Фредерик встал и подошел к камину, положил лучинок для растопки, сгреб угли к решетке и прибавил дров. Кэтрин из окна смотрела на ужасную грозу над морем. Молнии сверкали реже, но яростный грохот и дождь продолжались. Она задумчиво продолжила рассказ:

— И таких случаев было много. Однажды она работала разносчицей коктейлей в баре, где было маленькое пианино. Я ходила туда в день получки, чтобы она не истратила деньги прежде, чем я куплю еду. Это было относительно спокойное время. Она продержалась там шесть недель и завела любовную связь с менеджером. Он оказался одним из лучших ее мужчин. Я могла играть на пианино, когда там никого не было. Другой любовник, музыкант, научил меня основам композиции и сказал, что у меня хороший слух. Мама любила мою игру.

Менеджер — его звали Глен — спросил меня как-то, не хочу ли я играть в часы ланча? Он сказал, что я могу и петь столько, сколько выдержу, но тихо, вполголоса, и не вступая в разговоры с посетителями. Так я начинала. — Кэтрин провела рукой по лбу. За спиной в камине трещали дрова. — Мы уехали из Лондона в Глазго. Я скрыла свой возраст и получила работу певицы в клубе. У матери начался запой. Временами я боялась оставлять ее одну. Она не работала тогда и…

Раздался треск грома и сверкнула гигантская молния, Кэтрин отпрянула от окна. Она хотела уже прекратить рассказ, чувствуя, что зашла слишком далеко. Но потребность выговориться, хотя бы раз в жизни, не давала ей умолкнуть.