|
Царица уверяла, что с кашлем как-нибудь справится сама, но Ваня на всякий случай договорился с Ракетой, чтобы приглядывал. Рося со всей серьезностью сообщил, что кашель – это грудь, то есть его профиль. Клоун. И, как назло, надо уезжать.
Новость об отлете во Францию неожиданно взволновала мать. – Ванечка, ты уезжаешь в Париж один?! Без Дуни?! – Мама, я еду на Неделю высокой моды. Работать. – И все равно, – ох уж это фирменное идейное упрямство. – Париж – это тот город, который надо обязательно смотреть в четыре глаза. В Париже Тобольцеву было не до романтики, разумеется. Зато идейные гены пригодились. Потому что когда у госпожи Пшеничной все-таки произошел срыв и показал себя во всей красе тот самый непростой характер, Тоболу оказалось достаточно одного взгляда – очень кстати прорезавшегося педагогического, почти завучевского. И пары фраз, сказанных нужным тоном: – Это вы будете МНЕ рассказывать, как снимать подиум? Остаток показа прошел в спокойной и даже дружественной обстановке. А еще Иван понял – мать была права. Париж надо смотреть в четыре глаза.
Иногда в своих воспоминаниях Дуня возвращалась к тому сентябрьскому визиту в фотостудию Ивана. Ей не хотелось думать о поре одиночества, но память – такая вещь… она живет вне зависимости от наших желаний. И каждый раз в подобные моменты Дуняша гадала – как же они встретятся снова: Марина, Миша, Фил и сама Дуня. Как ее представит Ваня и представит ли? Почему-то все это немного волновало, но самое удивительное было то, что они никак не могли добраться до студии, хотя Иван постоянно твердил о фотосессии. Но то осень с ее круговертью, персональной выставкой во Владимире, сдачей важного объекта и днем рождения Ракитянского, то зима с предновогодними хлопотами, приездом мамы, праздниками, потом болезнь, из которой Дуня очень долго выбиралась, Ванин отъезд во Францию, затянувшееся лечение кашля. Иван через знакомых нашел какого-то необыкновенного врача и пошел на прием вместе с Дуней. Лечение, прописанное доктором, действительно помогло. В итоге лишь в марте удалось добраться до студии. Был выходной. Ни пышной Марины, ни Фила Лебедева, ни девушки Миши Дуня не нашла. Ваня открыл дверь своим ключом, помог снять пальто и провел в зону съемки. Весна чувствовалась даже в помещении. Что-то такое неуловимое. Может, оттого, что, прежде чем обратиться к оборудованию, он открыл форточку, и свежий, совершенно мартовский воздух наполнил студию. Ваня вынул из цветочной композиции на стойке, за которой Миша встречала посетителей, желтую герберу и протянул ее Дуне. Дуня была немного растеряна. Она не знала, как правильно готовиться к портрету, надеялась на помощь профессионала, грамотный макияж и прическу. А в итоге у нее были лишь желтая гербера, выбившиеся из хвостика пряди волос, которые надо бы привести в порядок, и простая белая блуза. А в сумке – платки и бусы, которые могли помочь. – Становись сюда, – сказал Ваня, указывая на белую стену. – Сюда? – переспросила она, пытаясь пригладить волосы. – Да. Ничего не трогай! Оставь так. – Что оставить? – Волосы. – Может, помаду поярче? Но он уже щелкал. – Посмотри на меня… вот так… а теперь чуть направо… отлично… вспомни что-нибудь забавное. – Как подставила тебе подножку? – Хотя бы… Она так и не поняла, как правильно позировать. То смотрела на цветок, похожий на большую ромашку, то улыбалась, вспоминая их встречу, потом села на пол и положила герберу рядом с собой. В итоге Дуня вообще перестала обращать внимание на камеру. Пусть Иван сам ловит моменты. Ей просто нравился этот день, несуетливый и спокойный, Ваня рядом, нравилось украдкой наблюдать за его пальцами, когда он настраивал что-то на камере, и прятать при этом улыбку, замирать на словах: «Не двигайся!» И что-то постепенно неуловимо начало меняться. |
