Напрасно вы считаете меня болваном! Вы меня подозреваете, но доказательств «для присяжных», как вы выражаетесь, у вас нет. Вот вы и надеетесь, что, играя в откровенность, сможете вытянуть из меня в дружеской беседе какие-нибудь неосторожные признания.
— Вроде того, что записи подделаны.
Брейд медленно залился краской:
— Да, в этом роде. Но я действительно только что узнал о подделке и действительно считал, что это указывает на самоубийство. Может быть, я неправ. Но меня вам не подловить, я невиновен. Подозревайте меня сколько угодно — это ваша работа, но зачем стараться запутать меня таким гнусным способом? Вот что меня возмущает.
Внезапно пухлое лицо сыщика стало совершенно серьезным.
— Профессор, — сказал он, — поймите меня правильно. Я и верно мог бы вас запутывать. Это тоже моя работа. Но как раз этого я и не делаю. Я на вашей стороне. Сейчас объясню, почему. Если б убийцей были вы, профессор, значит, вы загубили этого парнишку, чтобы спасти свою репутацию — репутацию человека с мозгами. А на такое способны только особые люди — этакие завзятые умники, понимаете? Их ум для них на первом месте. Они только и заботятся, чтоб все знали, до чего они умные, пусть даже самим придется об этом кричать на весь свет. Они готовы каждому тыкать свой ум в лицо и доказывать, что все остальные идиоты. И вот в четверг я встретился с вами, профессор. Вы химик, а я в химии ничего не смыслю. Вам пришлось мне все объяснять, и я ни разу не почувствовал себя преступником или тупоумным оттого, что не могу с налета понять то, что другие учат по двадцать лет. Если вы могли разговаривать с таким пентюхом, как я, не считая необходимым меня унизить, значит, вы не из тех, кто решится на убийство, лишь бы другие не узнали, что не такой уж он блестящий умник.
— Спасибо, — проговорил Брейд.
— За это вы мне нравитесь. Вот только одно, — все с таким же серьезным видом он поднялся и направился к двери, — для меня люди — все равно что для вас химия. Я в них редко ошибаюсь, хотя, конечно, и такое бывает. Ну ладно, не буду вам больше мешать! — Он махнул рукой на прощанье и вышел, а Брейд задумчиво смотрел ему вслед.
Он был занят своими мыслями, и почти весь обед прошел в молчании. Даже Джинни притихла, и Дорис чуть ли не шепотом отослала ее наверх спать.
Только потом, когда Брейд сидел, устремив невидящий взор на экран телевизора, где разыгрывалась очередная воскресная мелодрама, Дорис села напротив и спросила:
— Что-нибудь случилось сегодня? Или ты не хочешь мне говорить?
Брейд медленно перевел на нее глаза. Она была чуть бледнее обычного, но казалась спокойной. Какой-то уголок его мозга, не занятый мыслями об убийстве, еще раньше, вчера вечером, отметил, что она не сказала ни слова о сцене у Литлби. Он думал, что она будет взбешена его поведением, и ждал горьких упреков за скандал, безрассудно учиненный на глазах у Литлби в его собственном доме. Но она смолчала вчера и продолжала молчать.
И вот спокойно, подробно, без всяких попыток что-нибудь смягчить, Брейд рассказал ей обо всем, что случилось за день, начав с признаний Роберты и дневников Ральфа и кончая беседой с Доэни.
Дорис ни разу не прервала его, пока он говорил.
Когда он кончил, она только спросила:
— Что же ты теперь будешь делать, Лу?
— Доискиваться, кто убил. Правда, не знаю как.
— Надеешься найти?
— Должен.
— Ты предсказывал все это еще в четверг вечером, а я только терзала тебя своими приставаниями. Но теперь мне очень страшно, Лу.
Увидев, как она сидит, испуганная и притихшая, он вдруг преисполнился нежности и чуть ли не бегом кинулся к ней, опустился на колени перед ее стулом.
— Чего же тебе бояться, Дорис? Ты ведь знаешь, что я не виноват. |