Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:

– Полагаю, он болел несколько лет?

– Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка, коробку с резиновыми перчатками.

– Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго, – сказал я.

– О, да, это верно, – твердым голосом ответил доктор и даже повернулся ко мне лицом. – Очень даже правильно, – серьезно добавил он. Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно сказать что‑либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.

Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.

Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за норму.

Я улыбнулся.

– Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в нем жизнь.

– А? – Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и о ком он говорит. – О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.

Поразительный.

Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.

– Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? – спросил я. – Еще до его отъезда в Бразилию?

– Что? – Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец, стетоскопа. – О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А прежде не знал. Нет, не знал.

– Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже не знали, – сказал я.

Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и выбросил.

– Наверное, у нас был общий знакомый, – пробормотал он, глотая слова.

– Какой‑нибудь другой больной.

– Кто именно?

– Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, – он взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. – А может, и в записях ничего такого нет.

– Видите ли, – сказал я, – мне хотелось бы поговорить с людьми, которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста, в свои записи.

– Ну, разумеется, – промямлил Осбертсон. – Хотя это – истории болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... – Он взял пузырек с надписью «спирт» и поставил его на место. – Говорить о них с посторонними.

– Я не хочу читать истории болезней, – сказал я. – Если бы вы могли просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...

Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.