Стряпуха с бычьей кормой попробовала скрыть радость встречи, швырнув в меня луковицей, но при этом щерилась.

— Небось и полной миски ни одной не съел, как у меня из кухни сбежал, а?

— Мы слыхали, ты умер, — сказала Пискля, одарив меня полумесяцем улыбки из-под веснушек.

— Накорми паразита, — молвила Кутырь. — И соскреби эту пакость у него с рожи. Опять со свиньями грешил, Карман?

— Ревнуешь?

— Вот это, блядь, вряд ли, — ответствовала стряпуха.

Пискля усадила меня на табурет у очага и, пока я грел ноги, счищала глину у меня с лица и с волос, безжалостно при этом охаживая меня бюстом.

Ах, милый сладкий дом.

— Ладно, Харчка видал кто-нибудь?

— В темнице, вместе с королем, — ответила Пискля. — Хотя охране знать про это не полагается. — И она подозрительно глянула на йомена, который меня привел.

— Я и так знаю, — ответил он.

— А как же вся королевская рать? Рыцари, стража? В казармах?

— Не-а, — сказал йомен. — В замке караул несли через пень-колоду, пока не вернулся Куран. На каждую стражу капитаном поставил рыцаря из благородных, а с новенькими назначал в караул кого-нибудь из стариков. Под стенами столько войск табором стоит, что яблоку негде упасть — к западу части Корнуолла, к северу Олбани. Говорят, герцог-то Олбанский со своими в палатке живет, а в замок — ни ногой.

— Это он мудро — тут столько гадюк развелось. А что принцессы? — спросил я у стряпухи. Из поварской она не выходила, но отлично знала, что творится во всех замковых закутках.

— Не разговаривают оне, — сообщила Кутырь. — Еду им носят в прежние покои, где еще девочками жили. Гонерилья — в восточной башне главного замка, а Регана у себя в светелке на южной стене. На обед в полдень сходятся, только если болдырь этот, Глостер, кушать соизволят.

— Ты можешь меня к ним провести? Незаметно?

— Могу зашить в молочного поросенка и послать.

— Это мило, но мне и вернуться бы впотай хотелось. А на след из подливки сбегутся все кошки и собаки замка. К несчастью, я с таким уже имел дело.

— Ну, можем переодеть тебя халдеем, — предложила Пискля. — Регана требует, чтоб мы ей кметей слали, а не девок. Ей нравится их изводить, покуда не заплачут.

Я вперил в Кутырь стальной взор:

— А почему ты это не предложила?

— Уж очень мне охота зашить тебя в молочного поросенка, шельма изворотливая.

Кутырь, изволите ли видеть, много лет единоборствовала с глубочайшей нежностью ко мне.

— Ладно, — вздохнул я. — Халдей так халдей.

— А знаешь, Кармашек, — сказала мне Корделия в шестнадцать, — Гонерилья с Реганой говорят, что моя мама была чародейка.

— Это я слыхал, солнышко.

— А коли так, то я этим гордиться буду. Это же значит, что ей не нужна была сила никакого паршивого мужчины. У нее своя была.

— И ее изгнали, нет?

— Ну да. Или утопили — толком никто не рассказывает. Папа запрещает о ней расспрашивать. Но я к тому, что женщина ведь и сама может быть сильной. А ты знал, что колдун Мерлин отдал свою силу Вивиане в обмен на ее милости и она сама стала великой колдуньей и королевой? И усыпила Мерлина в пещере на сто лет за все его старанья?

— Мужчины таковы, бяша. Осыпаешь их милостями, а потом и глазом моргнуть не успеешь, а они уж храпят в пещере, что твои медведи.