Не хватает мне его щербатой ухмылки, в которой все — прощение, принятие, а зачастую и чеддар. А Едок — что я вообще знал о нем? Тщедушный парнишка из Ноздри-Хряка-на-Темзе. Однако если мне требовалось сочувственное ухо, он его предоставлял, хоть частенько от моих горестей его отвлекали шкурные диетические заботы.
Я лежал на кровати у себя в привратной сторожке и разглядывал серые кости Лондона в крестообразные стрельницы, мариновался в собственной тоске, скучал по друзьям.
По своему первому другу.
По Талии.
По затворнице.
Промозглым осенним днем в Песьих Муськах, когда мне в третий раз позволили отнести еду затворнице, мы с ней крепко и подружились. Меня она по-прежнему повергала в священный ужас, и даже за стеной я при ней чувствовал себя низким, недостойным и нечестивым. Но в хорошем смысле. Сквозь крест в стене я передавал ей тарелку грубого бурого хлеба и сыра, сопровождая передачу молитвами и мольбами о прощении.
— Пайка достаточно, Карман. Этого хватит. А прощу я тебя за песенку.
— Должно быть, вы очень праведны и очень любите Господа нашего Бога.
— Господь Бог — дрочила.
— А я думал, Господь Бог — пастырь.
— И пастырь тоже. Нужны же какие-то увлечения. Ты «Зеленые рукава» знаешь?
— Я знаю «Dona Nobis Pacem».
— А какие-нибудь пиратские песни?
— Я мог бы спеть «Dona Nobis Pacem» по-пиратски.
— По-латыни это значит «дай нам мир», ты в курсе?
— Знамо дело, госпожа.
— Как-то неубедительно будет, если пират запоет, чтоб ему дали окаянного мира, нет?
— Наверное. А я вам тогда могу псалом спеть, госпожа.
— Ну ладно, Карман, пусть будет псалом — только с пиратами и реками крови, если знаешь.
Я волновался — мне хотелось понравиться затворнице, и я боялся, что если ей что-то придется не по нраву, меня тут же поразит какой-нибудь ангел-мститель. В Писании ведь всегда так бывает. Но как я ни старался, ни одного пиратского псалма не вспомнил. Тогда я откашлялся и запел единственный, который знал по-английски:
— «Господь мой дрочила, ни в чем я не буду…»
— Погоди-погоди, — перебила меня затворница. — Там разве сказано не «Господь — Пастырь мой»?
— Вообще-то сказано, госпожа, но вы же сами говорили…
Тут она расхохоталась. Я впервые слышал, как она смеется, и прозвучало так, словно меня похвалила сама Дева Мария. Из темной кельи, которую освещала только моя свеча с этой стороны креста, смех ее словно бы охватывал меня, обнимал с головы до пят.
— Ох, Карман, люб ты мне. Тупой как пробка, язви ее, но люб.
Кровь прихлынула к моему лицу. Я возгордился, смутился и пришел в восторг — все сразу. Я не знал, куда себя девать, а потому рухнул на колени и распростерся перед стрельчатой бойницей, вжавшись щекою в каменный пол.
— Простите меня, госпожа.
Она еще немного посмеялась.
— Восстань, сэр Карман из Песьих Мусек.
Я вскочил и уставился во тьму креста в стене — оттуда мерцала тусклая звезда, отражение пламени моей свечи в ее глазу. И я понял, что сам тоже плачу.
— Почему вы меня так назвали?
— Потому что веселишь меня, ты доблестен и заслужил. Мне кажется, мы станем очень добрыми друзьями.
Язык у меня чесался спросить, о чем это она, но лязгнула железная щеколда, и медленно отворилась дверь в коридор с кельей. В проеме стояла мать Базиль с подсвечником в руке. Вид у нее был очень недовольный.
— Карман, что здесь происходит? — грубым баритоном осведомилась мать-настоятельница. |