— Знамо дело, мы так и поняли, — сказал я. — Если, конечно, не принимать тебя за сокрушительно здоровенного парнягу, которому от рожденья дан щекотун размером с изюмину.

— Питаюсь я водяными лягушками, жабами, головастиками, ящерицами земляными и водяными, а когда сидящая во мнѣ нечистая сила очень разгуляется, приправляю кушанья коровьимъ каломъ, жру старыхъ крысъ и утопленныхъ собакъ. Пью зеленоватую плѣсень, покрывающую поверхность стоячихъ лужъ; меня гонятъ кнутами отъ одной десятины до другой, сажаютъ въ колодки, бьютъ, заключаютъ въ тюрьмы, а прежде у меня было три пары платья, шестъ рубахъ для прикрытія наготы, конь для верховой ѣзды, а у лѣваго бедра мечъ, чтобы имъ сражаться. О, перестань, мой мучитель, уймись Смолькинъ, уймись, мой терзатель!

— Ѣба-ать… — рек я. — Эта холодная ночь всѣхъ насъ обратитъ въ дураковъ и въ бѣсноватыхъ. Тьфу ты — я хотел сказать: все мы, видно, одуреем, покуда длится эта ночь!

— Я ему бараньего рагу предлагала, — проворчала старуха, не оборачиваясь от очага. — Так нет же, ему лягушек подавай да коровьи лепехи. Больно привередлив для бѣсноватого в чем мать родила.

— Карман, — молвил Лир, цепляясь за мою руку. — Кто этот крупный голый малый?

— Злой дух, злой дух; кличет себя бедным Томом. Говорит, за ним бежит диавол.

— Вот дочери что сделали с несчастным! Ты отдал все двум дочерям твоим и вот дошел до этого? Что стало с человеком из-за дочек! Ты отдал все? Ты ничего не спас?

— А ранѣе я былъ женскимъ угодникомъ, гордившимся умомъ своимъ и сердцемъ. Я завивалъ волосы, носилъ перчатку за околышемъ шляпы, служилъ страстной похоти своей возлюбленной и совершалъ съ нею дѣло мрака; при моемъ разговорѣ было столько же клятвъ, сколько словъ вообще, и я безпечно нарушалъ ихъ передъ лучезарнымъ лицомъ самого неба. Засыпалъ я не иначе, какъ мечтая о сладострастіи, а просыпался, чтобы осуществлять эти мечты. Вино любилъ я сильно, игру въ кости тоже, а любовницъ имѣлъ болѣе, чѣмъ женъ у любого турка. Сердце у меня было вѣроломное, ухо жадное, рука кровавая; по лѣни я былъ свиньей, по лукавству — лисой, по прожорливости волкомъ, по злобѣ — собакой и львомъ относительно моей добычи… Холодный вѣтеръ все еще продолжаетъ прорываться сквозь вѣтви боярышника? А какъ онъ воетъ-то? — у-у-у— но ты, дельфинъ, мой сынъ, не мѣшай ему. Пусть себѣ мчится, пусть себѣ злится.

— Вот видишь, — молвил Лир. — Одни лишь дочери-злодейки до бедствий могут довести таких!

— Он не это сказал, полоумный ты кощей. Он сказал, что некогда был самовлюбленным развратником и за это сатана лишил его приблуды. Ну и дерюжку он сберег, а то бы срам наружу.

Старуха наконец повернулась:

— Вестимо, дурак прав. У него нет дочерей, государь. А прокляла его его же злоба. — Она подошла с двумя мисками горячего рагу и поставила их перед нами на пол. — И тебя собственное зло травит, Лир, а вовсе не дочери.

Старуху я уже встречал — одна из ведьм Бирнамского леса. Только обряжена иначе и не такая зеленоватая, но сомнений нет — Розмари, та, что с кошачьими пальчиками.

Лир соскользнул на пол и схватил бедного Тома за руку.

— Я был себялюбив. Не рассуждал о бремени моих деяний. Отца родного заточил я в храме Бата, ибо проказой он сражен был, а потом и убил его. И собственного брата угондошил, чуть заподозрив, что он спит с моей женой. Все это без суда, не бросив честный вызов. Во сне его прирезал, не озаботясь и улик собрать. И королева у меня мертва — ее сгубила моя ревность. Мой трон покоится на вероломстве, и вероломство стало мне наградой.