Писательские дачи, в совковые времена казавшиеся дворцами, на фоне нынешних особняков выглядят жалкими лачугами. Кончилась лафа с творческими поездками за рубеж, с покупкой машин вне очереди, с оплатой больничных — по десять целковых в день... Своей поликлиники у писателей уже нет, в загородном Доме творчества царит запустение. Из Дома писателя Павел Павлович Титюня литераторов попросил, избавив от хлопот с собственностью и пообещав сдавать им помещение в аренду «со скидкой»... Нищета дошла до того, что даже самые маститые из них не могут позволить себе закупить на зиму несколько мешков картошки.
Про картошку Дудинскас знал не понаслышке. Он и в правление-то был выдвинут вовсе не за «литзаслуги», давно всеми забытые. Просто однажды его попросили помочь писателям с картошкой. «Хотя бы заслуженным». Посовещавшись в «Артефакте», решили выделить по два мешка для народных и по мешку для заслуженных. В назначенное время груженный доверху суперМАЗ прибыл к Дому писателя, где его никто не встретил. Полдня Геннадий Максимович с водителем искали ответственных, обзванивая начальство; кончилось тем, что, взяв у вахтера справочник Союза писателей, до глубокой ночи развозили картошку по домам.
Дудинскаса и без того писатели недолюбливали, всегда подозревали, что он чужой, особенно когда он, забросив перо, «подался в помещики». Теперь оскорбились:
— Жирует барин.
Ишь, мол, по бедности картошки отжалел. Но в правление все же выбрали:
— С поганой овцы хоть шерсти клок.
Естественно, все свои беды писатели связывали с властью. Сначала с Горбачевым, который своей «перестройкой» все развалил, потом с нерадивостью местных — Капусты, Тушкевича, угробивших экономику; теперь во всем винили Лукашонка, не умеющего ее возродить, хотя и народ поругивали, не способный раскусить своего избранника.
— За что боролись, на то напоролись, — Дудинскас наклонился к сидящему рядом Виктору Козину. Живя в одном доме, они виделись часто и по-прежнему поддерживали приятельские отношения. — Смотри, как взволновались, чтобы еще хуже не стало. Боролись за бацькаўшчыну, получили — батьку.
чужой
Но Козин его не поддержал.
— Не в этом дело. Чего мы теперь полезем... Когда все уже без нас решилось.
— Да ничего не решилось, — Дудинскас почувствовал, что закипает. — Бред все это — с объединением.
Виктор Евгеньевич за столом поднялся:
— Никакого объединения не произойдет.
Все повернулись в его сторону. Володя Сокол посмотрел с надеждой, ожидая поддержки. Обычно они выступали заодно.
— Я раньше был против, — неожиданно для себя сказал Дудинскас, — когда разъединялись. Знал, к чему это приведет... Но ушли так ушли. Появилась возможность попробовать самим, избавиться, наконец, от комплекса провинциальности.
Маститые угрюмо насупились.
Володя Сокол потянул его за рукав, останавливая: «Не надо их цеплять».
— Ты нас не успокаивай, — поэт Анатоль Вертихин, похоже, примкнул к Соколу. — Мы тут и без того занадто спокойные.
Виктор Евгеньевич кивнул, соглашаясь, но продолжил:
— Объединение невозможно. И это никоим образом не зависит ни от российского президента, ни от Батьки, ни от наших заявлений, ни даже от мнения народов, которых, к слову, никто и не спросит. Но именно потому, что независимо от нас объединение не произойдет, молчать нам сегодня не стоит. Надо как-то реагировать...
— Чего это он так поумнел? — Дудинскас за спиной услышал шепот.
— Снова в писатели щемится. Рога обломали, теперь умничает.
надо реагировать
Дудинскас услышал, повернулся к шептавшим:
— Реагировать надо. |