|
Это копошились шелкопряды, пожирая листья шелковицы, которыми их кормили. Теперь питомник превратился просто в огромную нежилую комнату, где ровно ничего не происходило. Покойный дядя называл яички шелковичных червей «гренами». Покупал он грены у Пертюса и перепродавал их унциями. Занимался он также коконами и забирал их у крестьян, которым предварительно продавал грены. Когда наступало время сбора, дядя оказывался полным хозяином положения, ибо за его спиной вырисовывался силуэт всемогущего Лизилиоля, того самого, чья подпись стояла на банковских билетах и с кем таинственными узами был связан дядя. Имя Лизилиоль внушало крестьянам непоколебимое доверие. Здесь то и жила Натали в летнее время с самого раннего детства, она любила питомник, любила дядю; впрочем, она предпочитала жить у кого угодно, лишь бы не в их домике у железнодорожного переезда, где она родилась, у кого угодно, лишь бы не там, где поезда с грохотом надвигались на нее, будто начиналось светопреставление. В питомнике только и слышно было ласковое шелестение папиросной бумаги, а вокруг все было совсем такое же, как у них возле железнодорожных путей; это был ее край – отары овец, стада быков, табуны лошадей и смелые объездчики. Мать Натали была стрелочницей, отец – путевым обходчиком. Родители отправили Натали в Париж чуть ли не девочкой, п она стала парижанкой, хотя первым ее возлюбленным был провансальский объездчик. Как они проводили лето, что делали там Луиджи, Натали и Мишетта, никто из друзей не знал. Просто исчезали в слепящем свете солнца, жили целый месяц среди восхитительного шелковистого одиночества. Загоревшая дочерна Мишетта поддерживала связь с внешним миром – приносила хлеб, мясо, воду и вино. В знакомом с детства пейзаже Натали с первого взгляда обнаруживала свое место, оставленную после себя вмятину. Обнаруживала в соседнем карьере, в этом необъятном ослепительно белом храме, первые свои рисунки периода примитивизма в ее творчестве, выцарапанные гвоздем на мягком белом рыхлом камне. Обнаруживала там, где небо сливается с землей, темные неподвижные силуэты быков и необъезженных лошадей, выгравированных на необъятном лазоревом фоне, крохотные силуэты, не больше тех глиняных фигурок, что лепят в Провансе к Рождеству. Иной раз она дивилась, как могла она приноровиться к их парижской квартирке между улицей П. и Р., где весь кругозор замкнут, ограничен глухими стенами сада. Быть может, родимый ветер сумеет вымести весь тот яд, что она носит в себе? Но каникулы проходили слишком быстро, и приходилось уезжать, прежде чем дыханию ветра удавалось пробиться сквозь пласты жира. Сразу же по возвращении Натали узнала от Мишетты, что семья Луазелей тоже вернулась в Париж и что Малыш заболел свинкой. Натали уселась на свое обычное место перед доской для рисования и попыталась вновь взяться за наброски «Игрока». Аккуратно сложенные листки бумаги, стопки книг, карандаши и кисточки, торчавшие букетом из стаканчика… Зазвонил телефон. Парижская жизнь вступала в свои права… Госпожа Луазель… Она попросила разрешения зайти к Натали. Дамы не были знакомы и знали друг о друге лишь по отрывочным рассказам Кристо и Малыша. Мишетта, которая не раз видела, как по улице Р. торопливо шагает госпожа Луазель, уверяла, что она настоящая красавица, впрочем, и о господине Луазеле она говорила, что он тоже красавец. Высокая, хорошо сложенная женщина; трудно поверить, что она – мать четырех детей. Глаза – как у Кристо. кожа век такая тонкая, что, кажется, зрачок просвечивает сквозь эту прозрачную пленку и придает ей коричневый оттенок. |
