Оливер обвел стол победным взглядом. Омоту отложила нож и медленно подняла на него глаза. Потом посмотрела на Гэри, пробормотала «извините» и, повернувшись, ушла так быстро, как позволяли высокие каблуки. На тарелке осталась нетронутая горка мелко наструганной свинины.

Гэри вскочил и бросился за ней.

Оливер задумчиво посмотрел им вслед и сказал Тамми:

— Не будем им мешать, хорошо?

Как вам сказать? Это была настоящая лирическая сцена. Море плескалось у наших ног, Омоту плакала, а я утешал ее, как святой Иосиф — Деву Марию.

— Это было чудовищно, — сказал я, — я чуть не сгорел со стыда. Как он мог так говорить при тебе? Все-таки мы, люди выросшие в демократическом обществе, зачастую совершенно лишены такта по отношению к тем, кто пережил ужасы колониализма или тоталитаризма. Мы избалованы. Все-таки у нас никто не вправе без веских оснований подвергнуть гражданина пыткам, бросить в тюрьму или заставить досмотреть некоторые бродвейские шоу. По сравнению с тем, что творится у вас на родине или, скажем, творилось в Советском Союзе, это, конечно, небо и земля.

Омоту подняла на меня свои огромные черные глаза.

— Как Оливер мог так говорить, — продолжал я, — зная все то, что пережил твой народ! Как он мог сказать, что первый геноцид в ХХ веке случился в Армении! Ведь еще за десять лет до этого немцы почти полностью уничтожили гереро и нама! Загнали их в пустыню, и они шли через нее к своей обетованной земле, шли и умирали. И немцы никогда не извинились! Никакой Вилли Брандт не стал перед вами на колени! Нама и гереро — не белые, что тут извиняться?

Слова слетали с моих губ, как брызги пены. Да, это была настоящая лирическая сцена. Точь-в-точь, как когда в выпускном классе мы сидели с Пегги Ли, и я поднял руку, чтобы ее погладить, но как раз заметил комара у нее на щеке.

— Причем тут это? — сказала Омоту, — я же из Нигерии, а не из Намибии.

Если вам когда-нибудь доставалось по лбу ножкой антикварного столика, вы, возможно, лучше поймете меня. Да, меня срезали на полуслове. Объяснять что-либо было так же бесполезно, как двадцать лет назад извиняться перед Пегги за невольную пощечину.

Она ведь так и не поверила, что я хотел спасти ее от комара!

С тех пор я и не люблю романы о вампирах.

— Причем тут геноцид? — сказала Омоту, — я просто разозлилась, что он опять начал про своих бывших. Словно коллекцию собирает, мать его!

— Извини, это меня занесло, — сказал я, — понимаешь, моя бабушка приехала из Литвы…

— Да-да, — Омоту сжала мою руку, — советская оккупация, я знаю.

Волны с грохотом разбивались у наших ног, и пятна влаги проступали на ее светлом платье, словно оспины.

У меня скучная профессия, думает Гэри. Если и случится скандал, то все еще лет десять перемывают в кулуарах кости всем участникам. Перемывать кости — это тоже про общественную гигиену, вполне подходит к теме конференции. Мне кажется, про кости было бы даже интересней, чем то, что приходится слушать. Тем более — заранее понятно все, что скажут докладчики.

Семиотика душевой в европейской культуре XIX века? Пожалуйста. Сначала — про душ в казармах марсельского полка (шестьдесят человек в час), потом — руанская тюрьма (от 96 до 120 человек в час), потом — карательная психиатрия Пинеля, душ Шарко, лечение душевнобольных, репрессивный характер душевой как места насильственной гигиены. Можно ли принять душ после смерти?

Чистота: расовое vs. телесное? Не вопрос. Одержимость чистотой в XIX веке и практики колониализма, личная гигиена как классовый маркер, анальный характер гигиены по Фрейду, советские чистки, нацистская риторика «расовой чистоты».