Часом позже я решился выбраться из ящика. Проклиная Риту, я бродил по пустой квартире. Да, я был свободен… но на что мне эта свобода? Я тысячу раз предпочел бы оказаться вместе с семьей. Злая сестра лишила меня родителей, бабушки и дедушки, эгоистка, она оставила их всех себе, а меня обрекла на одиночество. Я был так непривычен к несчастью, что горе мое выплеснулось яростью: я бил кулаками мебель, браня отсутствующую сестру; ослепленный гневом, я позабыл, кто палачи.

Услышав грохот, одна из соседок поняла, что, несмотря на облаву, кто-то живой остался на этаже Хейманов. Мадам Паскье спустилась, обнаружила меня в слезах, оценила ситуацию и в ту же ночь увезла меня к своим родственникам в деревню.

После этого, Миранда, я стал тем маленьким беглецом, о котором коротко — слишком коротко — упоминал тебе. Сначала меня прятали в сараях, а потом, благодаря сети Сопротивления, поместили под вымышленным именем сироты-христианина пансионером в католический лицей в Намюре. Несколько месяцев я не мог успокоиться: понадобилась доброта, сочувствие, мудрая забота отца Андре, священника, который нас прятал, чтобы я понял наконец, что сестра спасла меня от страшной участи. Когда же это до меня дошло, я свалился с гриппом и две недели метался на койке в медпункте с температурой сорок.

Однако — и это я от тебя скрыл — такое положение не продлилось до конца войны.

В 1944-м на меня донесли. Гестаповцы схватили меня.

История вышла странная. Отец Андре, наш покровитель, все больше опасался немцев, приходивших с обысками, а после высадки союзников они совсем рассвирепели. И он организовал наше бегство. Все в лицее думали, что мы сбежали июньской ночью в 1944-м, на самом же деле мы прятались на чердаке хозяйственной постройки, где нам полагалось двигаться бесшумно, говорить шепотом, никогда не высовываться в слуховое окошко и не курить. Дважды в день отец Андре приносил нам еду и выносил ведро с нечистотами. Вход на чердак был спрятан в стенном шкафу; чтобы пройти, отец Андре снимал полки. И вот однажды, в четверг, когда пробило полдень, во двор, проскрежетав колесами по гравию, въехали машины, гестаповцы направились прямо к шкафу, выкинули содержимое, выломали дверь и поднялись за нами.

Они шли уверенно, будто точно знали, где нас искать.

Дальнейшее я расскажу тебе быстро. Всю жизнь я пытался стереть из памяти эти месяцы, убеждая себя, что их не было в моей жизни.

Нас посадили в грузовик, привезли в Малин, в казарму Доссен, где разместился временный лагерь для евреев. И уже там был голод, бессонница, конфискация того немногого, что мы имели, забитые туалеты, плач женщин, крик детей. И главное — ожидание. Абсурдное ожидание… Каждую минуту мы ждали поезда, которого больше всего боялись. Мы не жили, мы сами не давали себе жить, предвидя худшее. Я пережил это снова, когда твоя мать уходила от нас; врачи сказали мне, что жить ей осталось считаные часы, и я решил не спать; она лежала без сознания и шумно дышала. Поверишь ли? Около трех часов ночи я, измученный, задремал, и разбудила меня тишина! Да, не шум, но тишина, ибо она означала последний вздох Эдит. Сотню раз, не уловив ее дыхания, я в панике вскакивал с кровати.

Ну вот, упорно и тупо, в этом временном лагере мы держались на одном терпении. Еще до этого мы с моими товарищами слышали по английскому радио, что делают с евреями, которых увозят в Польшу. Вокруг нас многие этого не знали, еще больше не хотели знать. Я помалкивал: зачем добавлять ужаса к страху?

А потом настал час моего поезда.

Да, я говорю „мой поезд“, потому что я ждал его, я был к нему готов, то свершалась моя судьба. Когда меня пинками загоняли в вагон для скота эсэсовцы-фламандцы, я лишь спрашивал себя, тот ли это состав, что увез дедушку, бабушку, папу, маму, Риту.

Мне не было страшно. Или я отупел от страха. Я просто больше ничего не чувствовал. Некий разум, более глубокий, чем мой, защищал меня от страданий, погрузив в безразличие.