Эта связь и будет темой моей новой книги новелл: виртуальные жизни, составляющие основу жизни реальной.

Я со страстью пишу следующий рассказ — «Пес». Питают его два источника: моя личная жизнь и те размышления, которые философ Эммануэль Левинас вызвал у аспиранта Эколь Нормаль в восьмидесятые годы прошлого века, когда я писал диссертацию.

Личная жизнь… У меня всегда были животные, и надеюсь, что буду наслаждаться их компанией до конца моих дней. Уже несколько лет, как три собаки породы сиба-ину стали соучастниками моего писательства. Сейчас у моих ног под письменным столом лежит самец сиба-ину, а две особы женского пола расположились неподалеку: одна — на ковре, другая — на своей подстилке. Они мои музыкальные партнеры: просто летят к роялю, как только я за него сажусь, устраиваются под ним, чтобы ощущать вибрации звука. Они слушают Шопена всем своим телом, а не только ушами, они — мои товарищи по прогулкам и играм. Когда я обращаюсь к ним, я разговариваю с одушевленными существами, наделенными умом, чувствительностью, чувствами и памятью. Для меня они вовсе не игрушки, для меня они индивидуумы, которых я лелею и которые меня обожают. Хотя некоторые не очень-то одобряют мое подобное поведение, я постоянно думаю о том, чтобы мои собаки были счастливы. Да ведь я признался, что люблю их…

Интеллектуальная жизнь… В двадцать лет меня поразил текст Эммануэля Левинаса «Имя пса, или Естественное право», это статья, посвященная животным и опубликованная в сборнике «Трудная свобода». Левинас рассказывает, что, когда он был заключенным в трудовом лагере во времена нацизма, к нему приходила бродячая собака. Веселый и общительный нес не относился к евреям как к низшим существам, как к «недочеловекам», для него это были совершенно нормальные люди. Этот пес — «последний кантианец нацистской Германии, не имевший разума, необходимого, чтобы придать универсальность максимам своих порывов» — восстановил для Левинаса потерянную человечность.

Текст этот тем более удивителен, что он чуть ли не противоречит философии мэтра.

Эммануэль Левинас действительно считает, что основополагающим для человечества опытом является опыт созерцания лица. Человеческое лицо фиксирует другое лицо человека и входит в межсубъектные отношения. Человек видит взгляд, а не глаза, потому что «лучший способ встретиться с другим — это просто не заметить цвета его глаз! Потому что, когда выясняешь, какого цвета глаза, не входишь в социальные отношения с другим». В этот момент человек признает в другом, не в таком, как он, своего ближнего, того, кто заслуживает уважения, кого недопустимо предавать смерти. Меня пробирает дрожь при мысли, что опыт лица представляет собой опыт этический. «Лицо — это то, что невозможно убить или же по крайней мере смысл которого состоит в утверждении „ты никак не сможешь убить“. Убийство — и это правда — факт обыденный; можно убить другого, этическое требование не является онтологической необходимостью. Запрет убийства не делает убийство невозможным, даже если власть этого запрета провоцирует угрызения совести из-за совершенного зла: зло злокачественно» («Этика и бесконечность»). Нацисты, объявив евреев, цыган, гомосексуалистов неполноценными, низвели их до уровня животных и отказались от этого опыта созерцания лица. Тем не менее «первым же посланием созерцаемого лица остаются слова „Ты никак не сможешь убить“. Значит, это приказ. В явлении лица содержится приказание, будто заговорил хозяин».

Странности варварства. Оно подчиняется приобретенному опыту. И теряет зрение.

Собака на это не способна.

Значит, она более человечна, чем человек? Во всяком случае, собаки — не расисты. Идеология не может сбить их с толку.

Но почему же собака видит то лицо, которого не видит палач? И есть ли лицо у собаки?

Когда этот вопрос задали Левинасу, он ушел от ответа.