Что же случилось?

Моцарт, музыкант XVIII века, делает настоящую карьеру в XIX. Хотя он и умер в 1791-м, именно он оказывается первым музыкантом XIX века, воплощающим образ нового художника. Избранный музыкантами и любимый ими — Гайдн провозглашает Моцарта «самым великим композитором, которого знало человечество», — он оказывается окружен особой аурой в эпоху романтизма, поскольку творцы следующего поколения — Бетховен, Россини, Вебер, а затем Шопен, Мендельсон, Лист и Берлиоз стали независимыми композиторами. Следуя завету Моцарта, они отдаляются от власти, перестают творить для королей, принцев, богатых аристократов, называющих себя судьями в деле вкуса. Теперь сами композиторы диктуют людям, что такое хорошо в музыке и что такое плохо. Моцарт становится их музыкантом — музыкантом музыкантов. Потом он станет народным, а затем и всеобщим.

На этом пути важная роль отводится вдове Моцарта, Констанце, урожденной Вебер, и барону Ниссену, ее второму мужу, потому что в течение многих лет они собирают произведения композитора, издают их, способствуют их исполнению.

Историки спорят о том, чья роль важнее, Констанцы или барона. Большинство из них, следуя за отцом Моцарта и его сестрой, предлагают считать Констанцу хорошенькой дурочкой, неряхой, не способной на ответственную, прагматичную и последовательную деятельность. Современные биографы Констанцы пытаются ее реабилитировать, указывая на то, что она сделала для Моцарта после его смерти.

Очевидно и то, что, когда начинаешь разрабатывать эту тему, понимаешь, насколько велика была и роль барона Ниссена. Этот датский дипломат не только помогал Констанце, обязательный, восторженный и вместе с тем упрямый, он провел классификацию партитур, списывался с издателями, вел с ними переговоры вместо жены, от которой даже получил право подписи для управления всем, что имело отношение к Моцарту; и наконец, собрав архивы и свидетельства современников, он самостоятельно пишет обширную биографию композитора. В ней, впрочем, именно он и реабилитирует Констанцу, свою супругу, как жену Моцарта, выступая против убийственных заявлений Наннерль Моцарт, сестры композитора. Его защита милой Констанцы логична и вместе с тем преисполнена странности. Логична, потому что он живет с этой женщиной. Странна, поскольку он живет с призраком своего соперника.

Соблазнительно найти в этом нечто забавное, как это сделал Антуан Блонден, или же попытаться искать ключ к разгадке в подавляемой гомосексуальности, как это делает Жак Турнье в «Последнем из Моцартов». Что же до меня, то предпочитаю не нарушать очарования тайны страсти мужчины к другому мужчине, который был раньше мужем его жены.

Эта семья для меня может существовать лишь как жизнь втроем.

Почему должен быть один-единственный ключ к поведению барона Ниссена по отношению к Моцарту? Почему эта страсть, которую он испытывает к первому мужу своей жены, должна быть окрашена в какие-нибудь цвета: почитание гения, гомосексуальные тенденции, финансовый интерес, любовный треугольник, эксплуатация женственности?

А если это было все вместе?

Литература заставляет нас настороженно относиться к слишком простым решениям. В этом она действует совершенно иначе, чем идеология, которая старается искать элементарное во множественности.

Идеологи, жадные до того, чтобы свести многообразие внешних проявлений к очевидному принципу, перестают задумываться о собственном скрытом предрассудке: правда-де должна быть простой.

Но почему?

Почему правде не быть сложной? Сотканной из множества причин?

Куда заведет ее наваждение элементарного?

Идеал просвещенной простоты поначалу освещает путь, а потом ослепляет.

Романисты, эти апостолы сложности, показывают связи, не ограничивая поле своего исследования, не ставя ему никакой цели, идеологи же начинают рыться в этом разнообразии для того, чтобы найти основание.