|
Гришка гордо вскочил… Я дал ему слово. Говорят, актеры чувствуют настроение зрителей. Должно быть, и Гришка чувствовал, потому что с первого слова он начал страшно орать, чтобы «поднять зал», как он потом объяснил, Но ему не удалось «поднять зал». В его речи был один недостаток: нельзя было понять, говорит он от своего имени или от имени Евгения Онегина. Едва ли Онегин мог сказать, что Ленский «любил задаваться». Или что у него «и теперь не дрогнула бы рука, чтобы попасть Владимиру Ленскому в сердце». Словом, все свободно вздохнули, когда он сел, вытирая лоб, очень довольный собой. – Суд удаляется на совещание. – Поскорее, ребята! – Скучно! – Затянули! Все это было совершенно верно, и мы, не сговариваясь, решили провести совещание в два счета. К моему изумлению, большинство членов суда согласилось с общественным обвинителем. Десять лет с конфискацией имущества. Ясно, что Евгений Онегин был тут ни при чем. К десяти годам собирались приговорить Гришку, который всем надоел, кроме свидетельниц Татьяны и Ольги, Но я сказал, что это несправедливо: Гришка все—таки хорошо играл и без него было бы совсем скучно. Сошлись на пяти годах. – Встать! Суд идет! Все встали. Я объявил приговор. – Неправильно! – Оправдать! – Долой! – Ладно, товарищи, – сказал я мрачно. – Я тоже считаю, что неправильно. Я считаю, что Евгения Онегина нужно оправдать, а Гришке выразить благодарность. Кто – за? Все с хохотом подняли руки. – Принято единогласно. Заседание закрыто… Я был страшно зол. Напрасно взялся я за это дело. Может быть, нужно было превратить весь этот суд в шутку. Но как это сделать? Мне казалось, что все видят, как я ненаходчив и неостроумен. В таком—то дурном настроении я выше в раздевалку и как раз встретился с Катей. Она только что получила пальто и пробивалась на свободное место, поближе к выходу. – Здравствуй, – сказала она и засмеялась. – Подержи—ка пальто. Вот так суд! Она сказала это так, как будто мы вчера расстались. – Здравствуй! – ответил я мрачно. Она посмотрела на меня с интересом. – Вот ты какой стал! – А что? – Гордый. Ну, бери пальто, и пошли! – Куда? – Ну, господи, куда! Хоть до угла. Не очень—то вежливый. Я пошел с нею без пальто, но она вернула меня с лестницы: – Холодно и сильный ветер… Вот какой она запомнилась мне, когда я догнал ее на углу Тверской и Садово—Триумфальной. Она была в сером треухе с не завязанными ушами, и колечки на лбу успели заиндеветь, пока я бегал в школу. Ветер относил полу ее пальто, и она стояла, немного наклонясь, придерживая пальто рукою. Она была среднего роста, стройная и, кажется, очень хорошенькая. Я говорю: кажется, потому что тогда об этом не думал. Конечно, ни одна девочка из нашей школы не посмела бы так командовать: «Бери пальто, пошли!» Но ведь это была Катька, которую я таскал за косу и тыкал носом в снег. Все—таки это была Катька! За те два часа, что она провела у нас, она успела познакомиться со всеми делами нашей школы. Она пожалела, что умер Бройтман, учитель рисования, которого все любили. Она знала, что все смеются над немкой, которая на старости лет постриглась и стала красить губы. |
