— Конечно, я навѣрное не знаю, но я слышала, какъ онъ говорилъ кому-то, что онъ бросаетъ учиться и поступаетъ въ актеры.

— Въ мазурики ему настоящая дорога, проговорилъ Иванъ Артамонычъ и прибавилъ:- Ахъ какъ онъ меня взбѣсилъ, этотъ мальчишка!

— Да полноте, не обращайте вниманія, плюньте. А мы вотъ завтра пошлемъ письмо къ его матери, сказалъ Емельянъ Васильичъ. — Его мать препочтенная женщина и она навѣрное приметъ мѣры, чтобы обуздать его.

— Что ты говоришь, Емельянъ Васильичъ! Какъ можетъ слабая женщина обуздать такого сорванца, возразила мужу Анна Федоровна. — Ужъ ежели онъ въ чужомъ домѣ почтенному человѣку надѣлалъ дерзости, то побоится-ли онъ матери! Конечно-же, ежели онъ пришлетъ къ Ивану Артамонычу какихъ-нибудь мальчишекъ отъ себя, то прямо призвать дворника и отправить ихъ съ нимъ въ участокъ.

— Скандалъ… Скандалъ… Нѣтъ, я на это не пойду. Замараешь себя, отрицательно покачалъ головой Иванъ Артамонычъ.

— Ну, такъ попросту надерите имъ уши, да и выгоните вонъ. Останетесь правы. И жаловаться не посмѣютъ. Какое право имѣютъ мальчишки врываться въ чужой домъ! сказалъ Емельянъ Васильичъ.

— Такъ я и сдѣлаю, рѣшилъ Иванъ Артамонычъ и сталъ опять садиться въ экипажъ.

— Постойте, Иванъ Артамонычъ, остановилъ его отецъ Наденьки. Зайдемте ужъ къ намъ на балконъ и выпьемте еще по рюмкѣ коньяку, благо ужъ вы вышли изъ экипажа. Съ переполоха, право, надо выпить.

— Да что-жъ все пить? Отъ этого легче не будетъ, отвѣчалъ Иванъ Артамонычъ, однако отправился на балконъ и выпилъ рюмку коньяку.

На балконѣ Иванъ Артамонычъ пробылъ минутъ съ десять. Разговоръ вертѣлся на юношѣ и всѣ все еще ужасались на его поведеніе, а Наденька сплетничала на него.

— Онъ ужасный человѣкъ, говорила она. — Онъ у насъ въ спектаклѣ съ суфлеромъ подрался, за то, что тотъ ему плохо подсказывалъ. Потомъ плотнику далъ плюху, Матренѣ Ивановнѣ наговорилъ дерзостей, а у ея мужа шляпу изорвалъ.

Вскорѣ Иванъ Артамонычъ уѣхалъ.

Послѣ отъѣзда жениха мать залучила Наденьку въ комнаты и накинулась на нее.

— Что ты надѣла, дрянная дѣвченка? Кого ты приводила въ нашъ домъ! кричала она. — Отецъ-то смиренъ, а то взялъ-бы за косу да изъ угла въ уголъ.

Наденька заплакала.

— Да развѣ я приводила? Виновата-ли я, что онъ въ меня влюбился.

— Влюбился! Безъ повода не влюбится. Значитъ ты сама подала поводъ. Тварь!

— А все эти спектакли! кричалъ отецъ. — Сколько разъ я тебѣ, Анна Федоровна, говорилъ, что ей нужно хвостъ пришпилить, а ты не понимала. Ты сама потатчица. Любительскіе спектакли — это ядъ, это самый злостный вредъ. Правду гдѣ-то въ газетахъ писали, что всѣхъ любителей надо персидскимъ порошкомъ изводить.

— Пожалуйста не острите. Глупо… — огрызнулась Наденька.

— Молчи! Какъ ты смѣешь отцу такія слова говорить! — оборвала ее мать. — Дерзкая дѣвченка! Отъ мальчишки своего научилась?

— А чѣмъ онъ мой-то? Вы прежде еще докажите.

— Ни слова больше! Другая-бы сократилась послѣ такого скандала, сдѣлалась тише воды, ниже травы, а она еще смѣетъ разговаривать! — продолжала Анна Федоровна. — Мать хлопочетъ, заманиваетъ богатаго жениха, устраиваетъ дѣло какъ нельзя лучше, все идетъ благополучно, а она, наткось, мальчишку вздумала приводить въ домъ! И что теперь этотъ Иванъ Артамонычъ будетъ думать дома!

— Да ничего. Прежде всего, онъ трусъ, этотъ Иванъ Артамонычъ. Стоитъ давеча и трясется, какъ въ лихорадкѣ, что. его на дуэль вызовутъ.

— Трусъ… Онъ лицо уважаемое, онъ за свое доброе имя боится, боится огласки. Вотъ надумается онъ дома, раскусить въ чемъ суть, плюнетъ на тебя, не пріѣдетъ больше къ намъ, пришлетъ отказъ, тогда ты и будешь знать.