Потом задумался, чем бы позавтракать.

Обычно по утрам он ел на завтрак овсянку или хлопья. Но если Эмили готовила яичницу с беконом, жарила блины или французские тосты – словом, все то, что требовало больше стараний, – он набрасывался на еду, точно голодный волк. Впрочем, похоже, что сегодня его домохозяйка решила не утруждаться.

– Эмили? – снова окликнул он.

В кухне была дверь, выходящая на задний двор. Даже не одна, а две двери, если считать вот эту, сетчатую. Внутренняя дверь была распахнута, и Виктор решил, что Эмили зачем-то вышла во двор.

Он наполнил стакан апельсиновым соком, настежь распахнул вторую дверь и посмотрел во двор через сетчатую дверь.

И увидел Эмили.

Она лежала на дорожке лицом вниз, примерно в десяти футах от своей ярко-голубой «Тойоты», зажав в руке ключи от машины. Очевидно, в другой руке она несла сумочку, но выронила ее, и теперь сумочка валялась на краю дорожки. Из нее вывалились кошелек и небольшой футляр, в котором она носила очки для чтения.

Она не двигалась. С места, где стоял Виктор, невозможно было различить, поднимается и опускается ли ее спина, что означало бы, что она еще жива и дышит.

Он поставил стакан с апельсиновым соком на столик и решил, что, наверное, все же стоит выйти и посмотреть, что с ней.

Прежде всего я должен находиться в ванной один. Если там Морин, если она видит, что я шагнул на весы, то оборачивается, косится на меня и спрашивает нечто вроде: «Ну, как успехи?»

Нет, если есть какие-то достижения, я не против, пусть себе смотрит, но чаще всего никаких достижений нет.

Во-вторых, я должен приходить сюда голым. Если обернуть вокруг талии полотенце, то, глядя на стрелку весов, я тут же скидываю фунтов пять – с учетом полотенца. Все же оно довольно толстое.

Я также не должен ничего есть перед взвешиванием. Лишь изредка позволяю себе позавтракать перед процедурой утреннего омовения. В такие дня я обычно не взвешиваюсь.

Если все эти три условия соблюдены, я готов встать на весы.

Это надо делать очень медленно. Если резко на них запрыгнуть, то, боюсь, стрелка быстро скакнет до самого края и там и останется. А Морин потом будет спрашивать: неужели это правда, что я вешу 320 фунтов?

Ничего подобного.

Ладно, буду с вами честен до конца. Мой вес – 276 фунтов. Ладно, это не совсем точно. Скорее уж 280.

Становясь на весы, я ухватился одной рукой за сушилку для полотенец. И не для того, чтоб сохранить равновесие, просто решил дать весам шанс подготовиться к тому, что их ждет. И только когда обе мои ступни размещаются на весах, я отпускаю руку.

И смотрю на результат.

Морин, добрая душа, всегда поддерживает меня и делает все, чтоб я похудел хотя бы на несколько фунтов. И не выражает ни малейшего неудовольствия по поводу моей внешности. Клянется, что любит меня, как и прежде. И что я самый сексуальный из мужчин, которых она когда-либо знала.

Я благодарен ей за эту ложь.

Но она говорит, что я должен есть как можно больше фруктов, овощей и круп и как можно меньше пончиков, мороженого и пирогов – такая диета мне только на пользу.

Да она и половины не знает того, что следовало бы знать.

Я был у врача. У нашего терапевта Клары Морхаус. Так вот, доктор Морхаус считает, что я «пограничный» диабетик. И что кровяное давление у меня повышенное. И что лишний вес у меня сосредоточен в самом худшем месте, а именно – в животе.

Все это выяснилось тут на днях, на стоянке у кинотеатра под открытым небом. Женщина, которая служила в Ираке и занималась разминированием бомб, помогала нам выбираться оттуда, а заодно прикидывала, какой силы должен быть заряд, чтобы обрушить экран, и я что было силы поспешал за ней, пока она двигалась с легкостью горной козочки, пробирающейся по каменистым уступам.