Слава возмущенно поднял руку.

— Вы меня не поняли, Афанасий Петрович…

— А как тебя следовало понимать?

— Отпустить можно было не так…

— А как?

— Натравить на меня Соснякова…

— А его никто на тебя не натравливал, он сам на тебя набросился. Да и при чем тут Сосняков? Ты просил отпустить тебя на учебу? Вот уездный комитет партии и решил уважить твою просьбу. А Сосняков… Не с музыкой же тебя провожать, не на пенсию уходишь, а учиться. Это тебе первый урок. Жестковато? Приятней, когда гладят по шерстке? А жизнь гладит против шерстки и гладить так будет не один еще раз. Учись, брат, принимать критику.

— Но ведь он не прав?

— Как тебе сказать, и прав, и не прав, — задумчиво протянул Шабунин. — Я знаю тебя лучше Соснякова. Ты был искренен, оставался во всяких перипетиях коммунистом. Но по причине своей чувствительности позволял людям истолковывать свои поступки не в свою пользу.

Только сейчас проникает в сознание Славы не мысль даже, а тревожное ощущение утраты… Чего? Он не отдает себе в том отчета.

— Почему вы меня не остановили, Афанасий Петрович? — вырывается вдруг у Славы упрек. — Не поправили?

— А я не нянька тебе, — жестко отвечает Шабунин. — Жизнь шутить не любит. Суровая это, брат, штука. Учись решать сам за себя.

Он подходит к шкафу, где на полках стоят десятка три книг, вытягивает одну, в серой бумажной обложке, листает, ищет.

Слава тоже заглядывает в книгу — школьная привычка увидеть текст своими глазами.

— Одиннадцатый съезд, — поясняет Шабунин. — Стенографический отчет. Тут яснее ясного.

«История знает превращения всяких сортов, полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества — это вещь в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо».

Шабунин испытующе смотрит на Славу.

— Это обо мне? — простодушно спрашивает тот.

— Если хочешь — и о тебе, — подтверждает Шабунин. — Потому что дело не в том, кто убежденнее и преданнее, а в том, кто более полезен и нужен сейчас для дела.

Он кладет книгу на стол. Молчит. То ли сам думает, то ли дает время подумать Славе.

— Вот так-то, — говорит Афанасий Петрович и спрашивает: — Понял?

— Понять-то понял… — неуверенно отвечает Слава.

«Вот, значит, в чем дело, — думает он. — Чему меня учит Афанасий Петрович? „Обходятся не слишком вежливо“. Может, так и надо, как со мной обошлись?…»

— Понял, Афанасий Петрович.

Пожалуй, что и понял, может быть, не вполне, однако до него доходит смысл прочитанного.

Прощается с ним Афанасий Петрович, жалеет, отпускает в большую жизнь, хочет поддержать, помочь, ведь через минуту этот юноша останется один, весь свой суровый опыт хочет Афанасий Петрович передать Славе, сколько еще придется ему перенести толчков и ударов, — хороша ласка, а бывает нужнее таска.

Грустно Славе, заплакать бы, но какие уж там слезы в кабинете секретаря укомпарта!

— До свиданья, Афанасий Петрович. Извините…

Но и Шабунина не всегда поймешь, он вдруг берет Славу за плечи, притягивает к себе, заглядывает в глаза.