Первым порывом Славы было броситься к Марье Софроновне, но тут же подумал, что не очень-то она будет потрясена, прежде всего об этой смерти следовало сообщить Данилочкину.

Он так и поступил.

— Молчи пока, — бросил Федосею и направился в исполком.

До начала работы оставалось еще часа два, но Данилочкин приезжал из своей Козловки задолго до установленного времени.

Григорий подметал в канцелярии пол, удивился, увидев в такую рань Ознобишина.

— Не спится?

— Василий Семенович скоро приедет? — осведомился Слава.

— Как знать, может, и скоро, — отвечал Григорий. — Начальство часов не замечает.

Слава решил дождаться Данилочкина в исполкоме. Ходил, садился, опять вставал…

Скольких людей, которых видел он в этой комнате, уже нет! Степана Кузьмича, Федора Федоровича, Ивана Фомича…

— Ты бы поступил к нам в писаря, — сказал Григорий. — Дмитрий Фомич стар, а там, глядишь, сковырнешь и Василия Семеныча.

Данилочкин легок на помине.

— Вячеславу Николаичу! Что так рано, али случилось что?

— Случилось.

Он сказал, как прибежал за ним Федосей, что увидел он сам…

— Ну, царствие ему небесное, — промолвил Данилочкин. — Оформить надобно по порядку.

Послал Григория за милиционером, к тому времени Успенское обзавелось уже своим милиционером.

— А тебе, Николаич, посоветовал бы не ввязываться в это дело, — сказал Данилочкин. — Нашел его Федосей, и достаточно, как-никак ты тоже наследник по отчиму, отойди в сторону и да благо тебе будет.

И Слава отошел, не потому, что ему, как наследнику, полезнее держаться в стороне, а потому, что не хотелось участвовать в том, что должно вскоре начаться в доме.

Вернулся он домой за полдень. Павел Федорович лежал в передней комнате на столе, желтое его лицо тонуло в кисее, взбитой на подушке. Слава с минуту постоял, простился с Павлом Федоровичем, человек хоть и сломленный, но не такой уж плохой.

Вера Васильевна сидела у себя, убитая, расстроенная, вспоминала о девере только хорошее, ничего не могла понять.

— Почему он так? — встретила она сына. — Неужели ему так дорога была мельница?

— Не в мельнице дело, мамочка, — укоризненно сказал Слава. — Дела для него не осталось на этой земле.

Зато чрезмерную активность проявляла Марья Софроновна. Время от времени начинала рыдать, рыдала на всю округу, рыдание переходило в вой, после чего на время стихала; напялила на себя зеленое атласное платье, ходила по всему дому; набежавшие со всего села бабы толпились и в комнатах, и в кухне, и во дворе, Марья Софроновна посылала одну туда, другую сюда, позвякивала ключами, ключи не доверяла никому, если требовалось пройти в чулан или погреб, сама сопровождала посланную, собиралась похоронить мужа по первому классу, а поминки справить такие, чтобы всем утереть нос.

Однако с похоронами возникла заминка, отец Валерий отказался отпевать Павла Федоровича — самоубийца.

Марья Софроновна заметалась, никто и на поминки не придет, если покойника не похоронят по православному обряду.

Кто бы смог воздействовать на упрямого попа?

— Вячеслав Николаевич! Вы же нам не чужой, Павел Федорович вам какой-никакой, а дядя, не отпоем в церкви — сраму не обобраться, поговорите с этим длинноволосым, вы с его Нинкой и Сонькой шуры-муры крутили, вам не откажет…

Но Слава лучше Марьи Софроновны знал, как упрям отец Валерий, принципиальный поп, подкупить его невозможно.

— Ничего вам не обещаю…

Марья Софроновна опять ударилась в слезы.