|
Ах, видел бы ты это незабываемое сценическое действо! Артист, танцевавший заглавную партию, был по выю погружён в ярко-синие запорожские шальвары. Шальвары, в соответствии с текстом оригинала, были шириной с Чёрное море. Безразмерные штаны страшно сковывали эволюции танцора. Но темпераментному виртуозу, охваченному огненным гопаком, было всё нипочем, и он на пуантах выделывал ногами такие кренделя, что ему позавидовал бы сам Эспиноза! Кстати, должен тебе заметить, Василий Павлович Соловьёв-Седой был прекрасным композитором. В те годы вообще было великое множество превосходных композиторов-мелодистов. Не то, что ныне… Соловьев-Седой написал музыку к балету, запомни, старый дурень, это!
— Вот видишь, написал же! — не унимается Лёвин. — И вообще, что из того?.. Композитор, писатель, какая разница? Один чёрт… Они в те времена ничем друг от друга не отличались. Всеобщий, так сказать, соцреализмус. Людоедская эстетика… Впрочем, мы и сами были ничуть не лучше. И всё равно, повторяю, тебе читать, читать надо было, воспитывая в духе передовой коммунистической морали свой жалкий местечковый интеллект. Повторяю, тебе надо было больше читать. И читать прилежно. Малышкина, например. А также Кочетова, Горбатова, Сулеймана Стальского, Александра Бека, Леонида Соболева, Ажаева, Мариетту Шагинян, Чивилихина, дважды героя социалистического труда товарища Георгия Мокеевича Маркова, Олеся Гончара, Анатолия Иванова, Верченко, Проскурина, Бубеннова…
Глава 2
Майский-Шнейерсон понемногу успокаивается. Теперь он заинтересованно слушает Лёвина и, как китайский болванчик, согласно кивает головой.
— …Остапа Вишню, Панферова, Бокарева, Леонида Леонова… — бубнит Тит Фомич.
— Поговаривали, великий коммунистический писатель Леонид Леонов в эвакуации, как бы это сказать… э-э-э… коврами приторговывал…
— Ну, приторговывал. Что ж тут такого? Каждый устраивался, как мог. И в эвакуации надо было жить как-то, желательно по-человечески, чтобы вдохновляться на создание какого-нибудь патриотического романа, вроде "Нашествия". Стол у пишущей братии должен быть калорийным. Шедевра на голодный желудок, брат, не сварганишь, это тебе каждый скажет. М-да… И, тем не менее, тебе и его читать надо было. А также Всеволода Иванова, Федина, Эренбурга, Ванду Василевскую… — продолжает перечислять Тит Фомич, со скорбью оглаживая опавший живот. — Господи, до чего же жрать-то охота! Рафаилушка, душа любезный, вели подать чего-нибудь скоромного…
— Кому велеть-то? Прислуги не держу-с уж лет пятнадцать…
— Экономишь на экономках, презренный скряга?
— Жадность не порок!
— Тогда подай сам!
— Не смеши меня, в доме шаром покати, ты же знаешь…
— Хоть какие-нибудь щи! Сейчас же не великий пост, чтоб говеть!
— Увы, нету щец. На прошлой неделе стрескали. Съестные припасы в осажденной крепости подошли к концу, а на провиантских складах гуляют сквозняки и шастают туда-сюда мышки-норушки….
Майский-Шнейерсон поёт дурашливым, бездумно весёлым голосом:
Проглочен омлет, Дожёвана дичь. Сожрал весь обед Бесстыжий Фоми-и-ч!
— Как же это скверно, однако! — сокрушается Лёвин. — Нельзя же чувство голода всю дорогу подавлять водкой!
— Почему нельзя?.. Очень даже можно! Знаешь, сколько в водке калорий?
— Не знаю, и знать не хочу! Хоть бы предупредил, что у тебя жрать нечего, я бы из дома чего-нибудь приволок. |
