– Глупый сон, – вяло проговорил я. – Надоело все…

– Прекрати! – заорал он во весь голос.

– Ты выиграл, подонок! Все кончено, чего тебе еще паю?

– Вот так-то лучше, – улыбнулся двойник. – Я уж думал, ты совсем никакой. – Он огляделся. – Здесь трудно. Приходится все время бороться. Это как сонная болезнь. Я всего месяц здесь, а все еще не привык… Эй!

– Что? – встрепенулся я.

– Следи за собой, а то заснешь, и тогда все пропало!

Я горько рассмеялся. Мне вспомнились университетские сессии, когда мы готовились к экзаменам ночи напролет, засыпая друг друга вопросами. Мой приятель Тимоти, здоровенный бугай из Гросс-Пойнта, то и дело прикладывался к бутылочке, а я не мог. Меня все время клонило ко сну, и…

– Эй!!!

В дверную щель просунулась голова холока, но мой двойник что-то сердито прорычал, и тот исчез.

– Боже мой! Они как официанты – никак не могут оставить в покое. – Он повернулся ко мне. – Джон, я хочу, чтобы ты выслушал меня очень внимательно!

– Зачем? Это ведь только сон.

– Да, сон! Только если не выслушаешь, это будет твой последний сон.

Я вздохнул.

– Покурить бы…

– Понимаю, – сочувственно кивнул он. – Я бы полмира отдал за пачку «Салема».

– У меня вопрос… – начал я.

– Да?

– Если все уже закончилось, то к чему тебе было предупреждать Хогана и спасать меня в отеле?

Он улыбнулся.

– Я этого еще не делал. Сделаю или нет, зависит оттого, как ты ответишь на мой вопрос. Трудный вопрос, не спеши отвечать. Думай сколько угодно.

– Ну?

– Ты меня любишь?

– О боже… – До чего же идиотский сон.

– Вопрос не так глуп, как кажется.

Мне хотелось послать его к черту. С другой стороны, кому, как не мне, разгадывать подобные головоломки. Люблю ли я сам себя? М-да…

– Не знаю, – протянул я.

– Зато я знаю, – кивнул он. – Не любишь. Ты никогда не любил себя, потому что разочаровал первого человека в своей жизни, который тебя любил. А потом так себя и не простил.

– Мать? – рассмеялся я. – Еще чего! Это она так и не простила меня!

– Неправда! Она извинилась. Тогда, в больнице, помнишь?

Египетская гробница, светящееся золотом тело, ледяные руки… Тогда она в последний раз назвала меня по имени. «Прости меня, Джон», – эти последние слова, казалось, отняли у нее те последние силы, которые еще оставались.

– Так вот что она имела в виду? То, что держала все это в себе так долго?

– Да. И не только.

Я вздрогнул, вспомнив про колодец.

– Как может мать творить такое с собственным ребенком? Зачем?

Он опустил голову.

– Она была больна.

– Я… я никогда об этом не вспоминал.

– Тем не менее оно осталось в тебе на всю жизнь и сделало тебя тем, кто ты есть. А вот я…

– Что?

– Я все помнил. Я и есть все то, о чем ты забыл, та жизнь, о которой ты не помнишь. И я знаю, как тому ребенку удалось пережить то, что случилось у колодца. Только таким способом он смог переварить тот ужас, боль и ощущение предательства со стороны самого любимого человека. Он обвинил во всем себя.